История с Лукшиной облетела всю школу: она связалась с «плохой компанией», потом села в машину… теперь не ходит на уроки. «Яблоко от яблони недалеко падает – у нее мать такая же шалава», – говорит моя мама.
А у меня ноги сейчас отвалятся. «Кого ждешь? На свиданку, небось, пришла? Ну-ну, – из окна «Жигуля» высовывается какой-то, как говорит мой папа, «каразубый» («каразубый» – это у кого щель между верхними зубами) дядька в кроличьей шапке, хохочет. – Садись, подвезу. А то вон колготки к ногам прилипли. Отморозишь там себе всё». Я, словно неживая, сажусь в машину. «Одна девочка… – шепчет Степанида Мишка. – Тоже вот недавно прокатилась…» «Куда везти-то?» – кричит каразубая кроличья шапка: я гляжу в зеркальце – меня буравят глубоко посаженные серые глазки. «На улицу Плахотного», – хриплю я. «Ишь ты, на Плахотную! – свистит дядька. – А чё так далече? Из дому, поди, сбежала?» – «Да нет, заблудилась: не на тот автобус села». – «Ну, так бы сразу и сказала. А где там?» – «Я покажу».
«А на улице мороз, щиплет уши, щиплет нос… – стучит в моем мозгу, я одеревенела, я ничего не чувствую, только коленки дрожат. – Я не знаю, как мне быть…» «Плахотная твоя, просыпайся! – кричит кроличья шапка – я вздрагиваю. – Дом-то какой?» А темень – хоть глаз выколи: попробуй среди одинаковых хрущевок отыщи Алешин дом! «Кирпичный…» – «Ты чё, издеваешься, что ли? Я вот тебя щас в ментуру сдам…» – сопит, кряхтит, дышит – и ласково: «А рядом что, не помнишь? («И будьте осторожны, – Степанида Мишка грозит пальцем. – Если дяденька говорит ласковым голосом, это не значит, что он добрый! У него могут быть дурные намерения, зарубите это себе на носу!» – Округлив глазки, Кузя трет свой носик-кнопочку: «А что такое «дурные намерения»?» – «Дура – и не лечится, – шепчет второгодница Оксанка Брежнева по кличке Лёня (она недавно в нашем классе, и я ее побаиваюсь: у Оксанки родители глухонемые). – В кусты затащит и…» – Оксанка показывает неприличный жест: складывает большой и указательный пальцы на левой руке колечком и вставляет в это колечко правый указательный палец, потом вытаскивает, вставляет – и вытаскивает.) Ты чё, издеваешься, что ли? Я вот тебя щас в ментуру сдам…» – «каразубый» сопит, кряхтит, дышит – и ласково: «А рядом что, не помнишь?» – «Дер-р-ревья…»
Мы колесим минут двадцать, а может быть, и сорок: мне каждая минута кажется вечностью. «Ну ладно, покатались – и хватит: меня дома ждут, – кроличья шапка оборачивается, серые глазки впиваются в душу, каразубые зубы щелкают, сердечко мое отчаянно стучит: «Одна девочка тоже вот недавно прокатилась…» – Говори адрес дома». «Не помню… улица Плахотного», – хриплю я. «Своего дома!» – «У меня нет дома…» – «Старый я уже в эти игрушки играть! Говори адрес или проваливай к едрене Фене (про эту Феню папа говорит)!»
Еще минут через двадцать, а может через час, «Жигуль» тормозит около моего подъезда – я вылетаю пулей… и упираюсь головой во что-то плотно-шершавое… дядь Саша, милиционер, в зимнем пальто с каракулевым воротником и в каракулевом же пирожке на голове. «Ой, Чудинова Таня! – жеманно всплескивает он руками («как баба плохая», говорит моя мама). – А кто это тебя на машинах катает?» – и сует свой пирожок в пасть «Жигуля», словно циркач в пасть льва. А я… горячая жидкость течет по моим ногам… я не пи́сала целый день… я терпела до последнего… «Зассанка чертова!» – слышу я мамин голос: она меня убьет! Я меж Сциллой и Харибдой: и домой не кинешься – и назад пути нет (дядь Сашин пирожок маячит перед глазами).