Господи… Я вбегаю в подъезд, складываю руки в молитве… и вздрагиваю от громкого лая – Джесси! А с ним Ираида Николаевна! «Здравствуй, Танюша! – кивает она мне и несется вниз по ступенькам: Джесси тянет ее на поводке! – Да постой ты, бешеный!» – кричит она уже Джесси. «А можно мне с вами?» – пищу я (пищу прямо как Аленка, только вот косички не топорщатся), топая мокрыми ногами, и, не дождавшись от Ираиды Николаевны ответа, бегу следом. Как собака…
«Что с тобой, девочка? – спрашивает Ираида Николаевна, когда мы, нагулявшись, поднимаемся на восьмой этаж: слава Богу, она одна (девчонки: Женя и Оля – уехали в Ленинград на каникулы), – и гладит меня по головке. Джесси обнюхивает мои опи́санные колготки, лает. – Господи, да ты…» – Ираида Николаевна стаскивает с меня пальто, тащит в ванную… «Не пойду домой», – я сижу в Женином халате и жую пирог, запивая его малиновым чаем: вот бы Ираида Николаевна была моей мамой… «Таня, но так нельзя: твои родители с ума сходят! Допивай чай и марш домой!» Я заталкиваю кусок пирога в рот, залпом выдуваю остатки чая – и… забиваюсь в шкаф: на дверце шкафа висит фотография – уголок отогнулся – Эйфелевой башни! В нос шибает резкий запах нафталина, хозяйственного мыла и апельсинных корок… свежих, Новый год ведь… «Париж-Париж, Париж-Париж, Париж-Париж, Париж-Париж! А-а! А-а… пчхи!» В дверь звонят… ну вот и всё… «Ираида Николаевна, здравствуйте, моя у вас? – мамин голос, будто виноватый. – Давыдкин Саша, милиционер, говорит, видел ее». Я затыкаю уши, зажмуриваю глаза… мамины руки касаются моей руки… я забиваюсь всё глубже и глубже…
Мама кричит («На одну ногу наступить, за другую потянуть»), размахивает перед моим носом мокрыми колготками (Ираида Николаевна выстирала их, но они не успели высохнуть) – а я словно окаменела: стою, истукан истуканом, потом молча раздеваюсь и ложусь в постель. «Я тебя в дебильную школу отдам! – рычит мама. – (Как через трамвайную линию перейдешь – 53-я школа, там умственно отсталые – УО – учатся: я этих УО ужас как боюсь, они все время улыбаются и заглядывают в глаза, – и как только теть Дуся в дебильной школе работала (это она, чтобы пенсию ей побольше дали, работала)? Много историй она рассказывала про эту самую школу: придет к нам и рассказывает (а сама и плачет, и смеется). Но вот одна история особенно запала мне в душу. Ведет теть Дуся урок. «Ребята, – говорит она таким противным добреньким голоском (она и со мной таким голоском частенько говорит), – посмотрите на эту картинку. Это ослик, – и теть Дуся показывает указкой на ослика. – Всем видно? – Ученики дебильной школы кивают головами: видно, мол. – Миша, – обращается она к румяному крупному мальчику (он третий год подряд сидит в первом классе), – ну-ка, посмотри внимательно на эту картинку. Кто это?» – теть Дуся тычет в картинку указкой. Миша делает серьезное лицо. «Слон», – бурчит он себе под нос. «Посмотри внимательно, Миша, – сладко поет теть Дуся, – кто же это такой на картинке, а?» «Слон», – отрезает Миша. «Ребята, а ну-ка давайте ещё раз посмотрим на картинку. Ну-ка, все посмотрели. Кто же здесь изображён? У кого такие ушки, лапки, хвостик, а? Это ослик. Повторяйте за мной, – и теть Дуся поет всем телом: – О-с-л-и-к». Ученики дебильной школы, зачарованные выступлением теть Дуси, беззвучно шевелят губами: о-с-л-и-к. «Миша, – противным добреньким голоском поет теть Дуся, – ну-ка скажи нам, кто же это на картинке, а?» Миша по-прежнему непреклонен: «Слон». Помню, придет к нам теть Дуся: «На такую муку пошла ради этих чертовых 132 рублей», – поскуливает и слезу утирает.) – Я тебя в дебильную школу отдам! – рычит мама. – Мать в гроб загнать хочет!» «Совсем озверела», – ворочается с боку на бок бабушка – но уже через минуту тихонько посапывает: у-у-у, о-о-о, у-у-у, о-о-о.
На следующий день мама уходит на работу, сквозь сон я слышу, как она говорит бабушке: «Шура приедет – эту к ней не подпускай, придурочную: покоя не даст». Теть Шура приезжает!!! Почти два часа лежу я в постели, не смыкая глаз. Бабушка сопит, Галинка сопит, папа около часа «бегает как бешеный таракан», потом, наконец, уходит на работу… Через полчаса теть Шура звонит в дверь – и я, сбивая с ног бабушку, несусь к двери как угорелая: «Теть Шура приехала, теть Шура приехала!!!» «Анчутка, – кричит бабушка, – инвалидом оставит!» Теть Шура – в искусственном полушубке, в валенках, в шали на голове и с большой сумкой (на сумке этой нарисованы олимпийские кольца) – целует меня в щеку холодными губами: «Танюшка! Выросла-то как!» – и обнимает бабушку: «Мамочка!» Потом она достает из олимпийской сумки шелковый халат для бабушки («Себе оставь: с голой жопой ходишь!»), панталоны для Галинки (Галинка берет большущие панталоны с начесом и густо краснеет) и куклу для меня, импортную, вот Аленка бы умерла от зависти! Маленькая, я любила отрывать куклам головы, руки, ноги, а затем брать наугад туловище («ту́лище», как говорила я; оно выглядело так беспомощно, так жалостливо, с темными дырками, зияющими пустотой) и вставлять в него первую попавшуюся голову, руку, ногу. Мама придет с работы – а они сидят, мои бедные куклы: у кого голова в два раза больше туловища, у кого одна рука длинная, а другая короткая, а у кого волосы выстрижены догола… Не везло и мягким игрушкам: я их лечила, детскими шприцами уколы делала – а потом зеленые, красные, синие пятна («лекарствами» были разведенные в воде краски) расползались по плюшевому пузу… «Ну к чему ты деньги-то псу под хвост выбрасывала?» – строжится бабушка. «Зорьку продала. Устаю», – опускает глаза теть Шура, бабушка ахает, закрывает рот ладошкой. Я хватаю куклу: «Я назову тебя Зорька! Зо-о-о-орюшка!» – и глажу ее по белым блестящим волосам.