Школьная сторожиха: «Чего шастаете? – кричит. – Нет никого – каникулы! – и метлой машет, словно Баба Яга в исполнении Милляра (я, маленькая, думала, что это настоящая Бабка Ёжка). – Щас свистну!» – сторожиха берет в рот свисток. «Мамаша, – жалостливым голоском говорит теть Шура, – помоги!» «Чё, си́кать, небось, захотели? – смеется Ёжка беззубым ртом. – Заходи!» Мы несемся по темному пыльному коридору… а потом отогреваемся чаем в маленькой дворницкой. «Тут и живу, – шкворчит сторожиха, попивая чай с блюдца. – Спасибо директору, – она глядит на фотографию толстого усатого кота в очках, которая висит на стене рядом с портретом Брежнева из журнала «Огонек», обрамленным мишурой, – спасибо директору – хороший человек!» «Я ищу одного мальчика… – набираю воздуха в легкие, выдыхаю, слезы льются по щекам. – Алешу-у-у-у!» Ну пожалуйста, обращаюсь я невесть к кому, ну помоги мне найти Алешу, ну ведь Новый год же, чудеса! Обмишуренный Брежнев подмигивает мне, шевеля своей кустистой бровью. Я выкладываю всё, что знаю и не знаю об Алеше – Бабка Ёжка задумчиво покачивает головой, поджимает губу: «Н-да… Миркин, говоришь? – Я мотаю головой: Миркес! – но Ёжка меня не слушает. – Четвероклассник? В очках? И старуха с “Беломором”? – и вдруг как завоет: «Мы ехали долго, нескоро, / Вдруг поезд, как вкопанный, встал. / Кругом только лес да болота – / Вот здесь будем строить канал. / Дорогу сложили мы быстро, / Она пролегла, как струна. / А груда костей заключённых / Вся кровью была полита… – Ёжка смолкает, глядит на нас дурными, как у опи́савшегося ребенка, глазами… мы с теть Шурой втягиваем головы в плечи, будто и ей, и мне саданули молотком по башке… – Пошли».
Мы несемся по темному пыльному коридору… на стенах фотографии, много фотографий: мальчишки, девчонки, малышня и постарше – и все улыбаются белозубыми улыбками. «Гордость школы» – когда-то гласила надпись вверху, вот только буква «р» отвалилась, и кто-то умный исправил букву «о» на букву «а» – получилось «Гадость школы». Я впервые за этот сумасшедший день смеюсь. «Ну? – кричит Бабка Ёжка. – Нашла своего? Вроде тут висел», – и тычет… в пустое место на стене… Тут висела фотография: остались ее следы – такая темная рамочка… и она зияет чудовищным оскалом…
Ночью – уже надрывались от крика мама («Мать хочет в гроб загнать!») и папа («Ей бы кайло в руки – и на сто первый километр!»), уже кидалась между мною и родителями, словно взъерошенная курица, расправив руки-крылья, теть Шура, а потом скулила беспомощно («Уеду я от вас, уеду!»), а бабушка скулила с нею в голос, прижавшись к своей «меньшухе» плечом («Сама б ушла куда глаза глядят, да кому я нужна, старая!») – ночью я проваливаюсь в глубокий колодец сна и вижу Лилию Григорьевну… будто висит ее фотография на доске почета, я прикасаюсь к ней пальцем, а она развеивается, словно облачко дыма…
А утром суббота! И мама напекла пирогов! И теть Шура никуда не уезжает! И мы всей семьей сидим за столом – празднуем! А что еще нужно восьмилетней девчонке? Я пока не знаю, что такое «гнойник любви» (об этом «гнойнике» я услышала в фильме про прежнюю жизнь: там одна дамочка в шляпке и перчатках, пуская дым, томным голосом говорила какому-то офицеру, бросившему ее, о том, что «гнойник любви» на ее теле «нарывает»), но я пока не знаю, что такое «гнойник любви», который постоянно ноет, который не дает себя забыть, отодвинуть, заменить чем-то другим, я пока не думаю о смерти как о возможности выдавить этот гнойник, я пока верю в светлое будущее, о котором так часто вещают из всех радио- и телеточек, и в этом светлом вещем будущем мы с Алешей и не расставались… И потому, услышав в телефонной трубке Кузин голос: «Танька, привет! Пойдешь с нами на каток?» – я хватаю коньки, пирожок с малиновым вареньем, напяливаю папин верблюжий свитер, шапочку, штаны с начесом… Алешу я найду завтра, теть Шура уедет завтра – всё завтра, – а сегодня, сегодня я буду кататься до одури, до звездочек в глазах! А потом приду домой, румяная, лохматая, взмокшая, стяну с ног обледеневшие штаны и поставлю, да-да, поставлю их у батареи: пусть оттают и просохнут.
Каток колышется, словно муравейник. Мы с Кузей и Тимошкой (Тимошкой мы зовем Ирку Тимофееву, мы с ней то дружим, то не дружим: она ябеда, доносит на нас всех Степаниде Мишке своими пухлыми губками) вливаемся в общий поток и тащимся по кругу. Я разгоняюсь – и сталкиваюсь… с Аленкой… бум-м-м-м! Аленкины косички вздрагивают и подпрыгивают чуть не к небесам. Синяк будет на лбу. И на Аленкином тоже. Мы обе сидим на льду и трем больное место: у Аленки слева, у меня справа (словно у девчонок по имени Оля и Яло из «Королевства кривых зеркал» – обожаю эту сказку).