На следующий день радостно звонит телефон. Я хватаю трубку. «Объявление в газету давали?» – раздается визгливый бабий голос. «Давали», – робко отвечаю я. «Знаю я, где ваш Алеша, – продолжает визгливая баба («баба плохая» – так мама иногда называет папу), – у нас он, в Каменке, от алиментов скрывается, подлюга!». «От каких алиментов? – кричу я. – Вы что-то путаете! Он еще мальчик!» «Ага, – визжит баба, – это работать он мальчик, а пакостить – мужичок!» Я бросаю трубку: дура какая-то! Бабка продолжает трезвонить, потом успокаивается. Часа через два снова звонят. Я с опаской снимаю трубку. «Але, это Татьяна?» – «Да, Татьяна…» – «Ну здравствуй, Матаня!» – «Зз… здравствуйте…» – «Ну что, я приеду? Одна ты?» – «А вы кто?..» – «Так Алеша я твой, не признала?» – «Нет…» – «А чего ж ты тогда добрым людям голову морочишь? Объявления в газетке строчишь?» – «Я Алешу ищу…» – «А я уже нашел! Говори адресок». Я швыряю трубку. «Кому это там черти покоя не дают? – зевает бабушка: она отдохнуть прилегла. – Ироды царя небесного». «Номером ошиблись», – бубню я. Часа два телефон молчит. Бабушка уснула: посапывает тихонько, «посыпо́хивает», как сама она говорит. Мама пришла с работы (мятных пряников моих любимых купила), и папа пришел («А здравствуй, милая моя! – горланит, но мама цыкает на него: «А ну онемей, образина чертов!»), Галинка закрылась в детской комнате и, небось, конфеты жрет, которые припрятала в секретере. А мне ни пряники не милы, ни конфеты – я жду звонка от Алеши, от моего Алеши! Мама готовит ужин, папа включил телек – сейчас кино начнется (а папа говорит «куно́» – и напевает: «А щас куно мы поглядим, а тру-ли-вали-та-ра-рим»).
Раздается звонок. Я срываюсь с места: «Алло, слушаю!» На том конце провода молчание, потом зуммер: пи-пи-пи… Это он… Боится, глупый! Ну пожалуйста, ну позвони… Минут через пятнадцать снова звонок. «Алло! – кричу я. – Алеша, Алеша!» «Добрый вечер, – приятный мужской баритон, – мне бы Татьяну». – «Я Татьяна». – «Меня зовут Аристарх Евгеньевич…» – «Вы что-то знаете об Алеше?..» – «Кхэ-кхэ… как бы сказать… Какой у вас красивый голос…» «С кем это она там разговаривает? – кричит с кухни мама. – Жора, я кому говорю? С кем она там разговаривает?» «Надоели, мать вашу», – кряхтит папа, выходит в коридор, выхватывает у меня из рук трубку, подносит к уху, слушает: «Чего? Ды ты… Я тебе глаз на жопу натяну! – орет он, как орал когда-то Валерке Варнавину. – Кто я? Отец!!!» Мама – ее руки в фарше, она лепит котлеты – пулей вылетает с кухни. «Кто это? Кто звонит?» – ее очки вот-вот лопнут. «Да пошли вы! – папа швыряет трубку, сжимает кулак, заносит над моей головой. – Идиотина! Изничтожу!» Я не шелохнусь, тупо глядя перед собой. Папа успокаивается, чавкает котлетами, пялится в телек. «Бабушка, – шепчу я, отводя бабушку в сторонку, – если будет звонить… Если Алеша будет звонить… пожалуйста, скажи ему, что я его жду, что я его…» «Анчутка ты», – ласково говорит она, гладит меня по головке, кивает: скажу, мол.
Но Алеша не звонит. Ни завтра, ни послезавтра. Звонят какие-то Николаи Иванычи, Марьи Васильны, какие-то пацаны («неслушники безобразят», – сообщает мне бабушка), звонят из города Камня узнать, не продаем ли мы сало, звонят Татьяне, но не Чудиновой, а «кой-то Мудиновой, что ль, не расслышала»…
Скоро мой день рождения, а я не хочу… рождаться… «Ираида Николаевна, – я завидела Джесси: он тянет за собой Ираиду Николаевну – и несусь сломя голову, – Ираида Николаевна!» Мне стыдно: я не забыла нашей последней встречи и мокрые колготки, которыми размахивала перед моим носом мама… «Ираида Николаевна!» «Гав-гав!» – отвечает Джесси, тщательно обнюхивает мое новенькое пальтишко (пальтишко такое зеленое, в клеточку, и воротник-стоечка – девчонки умрут от зависти!) и кладет лапы мне на плечо: не дрейфь, мол, я с тобой… «Джесси, фу, фу, нехороший мальчик!» – Ираида Николаевна грозит Джесси пальчиком, обчищает пальто белоснежным носовым платком. «Прости, Танюша, это Джесси тоскует: Оля замуж вышла и уехала от нас…» Ираида Николаевна плачет, утирает глаза краешком лайковой перчатки. «А куда уехала?» – «Туда…» Ираида Николаевна машет рукой в неопределенном направлении, но я догадываюсь, о чем это она (в каком-то советском фильме, помню, на вопрос: «Вы откуда?» – персонаж отвечал: «Оттуда», – и двусмысленно улыбался, давая понять, что он из-за бугра). «В Париж?..» – я выпучиваю глаза, как когда-то Степанида Мишка… бедная, что с нею теперь… Париж-Париж, Париж-Париж, Париж-Париж, Париж-Париж! А-а! А-а… «Нет, – машет головой Ираида Николаевна, – да и какая разница…» «А она… я потеряла одного человека… вдруг он там? Оля ваша может найти… его?» «Ну что ты, девочка, – печально отвечает Ираида Николаевна, – боюсь, я сама ее потеряла…» Ираида плачет, я рассказываю ей об Алеше, она обнимает меня, целует в завитки волос… «Ты приходи ко мне в гости, ладно? Почаще приходи. А то я скоро останусь совсем одна…» – «А Женя?» – «А Женя… Женя поступает летом в институт, едет в Москву». – «А если не поступит?» – «Поступит…» Из-за угла выныривает – именно выныривает – дядь Саша: с него течет в три ручья, остатки волос прилипли к плеши, словно клеем их приклеили, форменная рубаха вся в пятнах, и потому дядь Саша похож на жирафа, он и голову как-то по-жирафьи вытягивает вверх. «А, гуляете? – ни здрассьте, ни до свиданья – гнусавит дядь Саша, завидев нас с Ираидой Николаевной. – А дочка ваша уже, так сказать, отъехала?» Ираида Николаевна опускает глаза (я вижу, как Ираида бледнеет и сжимает зубы):