Шимански купил самый большой дом на гребне этого холма и проявил при этом куда больше вкуса и прозорливости, нежели при выборе своей второй жены. Допотопные невзрачные ворота с изрядно покосившимися створками, склепанными из квадратов проржавелого металла, под стать воротинам какой-нибудь свалки, скрывали два гектара частного владения, практически невидимого с соседних улиц чудесного острова, парящего высоко над рекой и отделенного со всех сторон. Его высокая и протяженная восточная опорная стена создавала приподнятую террасу, лежащую на незыблемой крепостной кладке. На востоке открывался ошеломляющий вид, почти океанский, особенно когда ветер с шумом проносился в ветвях, теребя листву.
Кроме хозяйской усадьбы, на участке располагались еще гостевой дом, раз в пять меньше главного, небольшой пруд, сад, теннисный корт, огромный плавательный бассейн и обширные лужайки. Хозяйский дом был просторен и обставлен с элегантностью министерства или музея. Громадный, мощенный булыжником внутренний двор, в который упиралась подъездная дорога, предоставлял достаточно места, чтобы при необходимости спокойно припарковать десяток авто, но обычно он пустовал, поскольку позади дома прятался еще и гараж. В нижнем этаже этого дома, с восточной его стороны, в пяти метрах над лужайкой, с видом на реку и далее на Париж и на восход Жюль прожил многие годы.
С этой стороны дома архитектор устроил, как обожал повторять Шимански, столько террас, что на них можно было вырастить рис для всего Тайбэя. Гостиная Лакуров всей своей обширной стеной окон от пола до потолка выходила на террасу размером чуть ли не с теннисный корт, с каменной балюстрадой, видом на Париж, шезлонгами, сосенками в кадках, обеденным столом, огородом и цветником и даже металлическим камином для прохладных вечеров. Все Лакуры испокон веку любили запах дыма сосновых поленьев. А после смерти Жаклин Жюль часами просиживал у огня. В доме тоже имелся камин, но нет ничего лучше огня на свежем воздухе.
Дерево пожиралось пламенем, к утру становясь золой, но его горение было чудом удивительного и неотступного одушевления – в сотворении света и тепла, в танце восходящего дыма, в треске и выстрелах будто на поле битвы. А перед тем как умереть, оно становилось мерцающим, красным городом, пульсирующим на исходе жизни, словно слабеющее сердце. Сосед-нувориш, разбогатевший на том, что делал нечто микроскопически мелкое и невидимое со смартфонами, неоднократно жаловался на дым, но Шимански щедро подмазал власти. Тогда сосед пришел поговорить с Жюлем, который согласился разжигать камин пореже, но совсем без него обходиться он не мог.
– В дыму канцерогены! – убеждал его сосед.
– Ваши телефоны тоже могут вызвать рак мозга. И вам не стоит беспокоиться о дыме, пока вы его не вдыхаете, – ответил Жюль.
– Это не то же самое, что курение. Даже остатки дыма в воздухе вредны.
– И с сигаретами та же история, – заметил Жюль. – Но я бы отдал несколько лет жизни, чтобы только побыть время от времени в обществе огня.
И это было почти правдой. По крайней мере, ему хотелось, чтобы так и было.
К террасе прилегало помещение, почти равное ей по площади. Лакуры в основном жили именно там. Одну стену полностью занимал огромный книжный стеллаж, в центре стоял рояль, рядом было пространство для струнного квартета. Столовая и кухня находились на северной стороне, а крошечные спальни – на южной, куда вел небольшой коридор. В спальне Катрин теперь Жюль сделал игровую комнату для Люка, предназначение ее было заманить малыша в гости к дедушке, устроившему для внука игрушечный рай. Точно так же ему хотелось сотворить для близких домашний рай, когда его семья была еще молода и казалось, что никогда и ничто не изменится.
Но все изменилось. Жаклин ушла. Катрин навещала отца, но жила теперь на северо-западе, в Сержи. Люк, когда мама привозила его, теперь всегда спал, у него не хватало силенок играть. Живя в одиночестве, Жюль, подобно большинству вдовцов и вдовиц, разговаривал сам с собой. Вернее, не совсем с собой. Ни разу он не обращался к себе самому, он беседовал с Жаклин, с мамой, с отцом, и больше ни с кем. Он излагал свои задушевные отчеты ровным голосом и почти без эмоций. Жюль мало верил, что кто-нибудь его слышит, хотя допускал, что каким-то образом – силой надежды или чудом – он мог бы до них достучаться. Пусть они его не слушают, но ему хотелось говорить с ними все равно. Со временем его преданность не уменьшилась ни на йоту, и он любил рассказывать им все, что произошло с тех пор, как они ушли. Конечно, ему хотелось услышать их мнение, но они никогда его не сообщали. И все-таки Жюль рассказывал, словно ожидая ответа. Ведь, будучи безмолвны и неподвижны, обладая вселенским терпением, сострадательные мертвые смотрели на все бесконечно мудрее, чем живые, большинство из которых ни на миг не остановятся, мечась по жизни, словно рыбы в неводе.