У Арнольда лицо всё равно оставалось замкнутым, подавленным. Ах, он не понял её. Она испугалась, кинулась гладить его лицо, целовать.
— Вот увидишь, всё будет хорошо. Я прежде всего хочу быть тебе родной, родней сестёр. Разве это не прекрасно: быть как сестра и брат? Ближе любых других вокруг нас? Нам некуда торопиться…
Арнольд наконец благодарно улыбнулся. Сколько такта в его избраннице!
Ей, правда, было хорошо от сознания своего благородного намерения стать другом, незаменимой доброй подругой своему мужу. Сколько понадобится сил и душевной щедрости, Ольга тогда не предполагала. Долго и старательно, может быть, всю жизнь она будет отодвигать честный разговор с собой.
Предоставленные самим себе в отданном им Бюннике, Ольга и Арнольд вплотную приблизились к узнаванию друг друга. Ольга наконец вполне вкусила сладость независимости и безоговорочного преклонения со стороны мужа, в те времена увлечённого русской музыкой, русской живописью и литературой, а значит и женой, наследницей духовных богатств своего народа. Материальный достаток, может, и не такой уж «не самый главный» — Ольге тоже был предоставлен мужем.
Странно только, что этого очень скоро стало казаться недостаточным для спокойной уверенности, что она получила именно то, что хотела и хотела именно того, к чему стремилась выходя замуж.
Но мама и брат, ещё оставшиеся в Берлине, могли быть уверены, что Оле удастся выхлопотать для них разрешение переехать из милитаризирующейся гитлеровской Германии в пока ещё спокойную Голландию. Хорошо зная свою дочь, мама старалась в письмах поддерживать в ней умиротворённость.
Словом, Ольга Александровна, если верить её письмам, — пусть мама не беспокоится, — будет всегда считать свой брак удачным, если не счастливым. Главное, исполненным самых благородных намерений принести добро близким — маме с братом и избраннику.
В 1939 году Александра Александровна послала в подарок ко дню Ангела дочери — 9 июня, день памяти равноапостольной Ольги — книгу И.С. Шмелёва, разумеется, на русском языке, особенно желанном для них в море романо-германских наречий. Легко владея ими, Ольга Александровна всё отдала бы, чтобы слышать вокруг себя только родную речь.
Тоска, недовольство всё чаще и откровеннее прочитывались матерью в письмах Ольги. Дочь писала, что Арнольду как старшему сыну не оказывают должного уважения, не понимают его, тонкого, начитанного человека, опростившегося до деревенского мужика, и только она одна разделяет с ним любовь к сельской жизни, вникает в хозяйство, обожает всякую живность, всякий росток. И очень устаёт. Если хотя бы не коварные родственники, младший брат Корнелиус, прикинувшийся хорошим, чутким…
И нельзя было спросить дочку, такое ли уж всё это имеет важное значение, когда любишь и любящий муж отвечает взаимностью. Впрочем, вопросы часто не разрешаются матерям, и такие матери, как Александра Александровна, не задают таких вопросов. Но Оля неизменно успокаивает её — значит, так надо.
Позже Ивану Сергеевичу она напишет о замужестве подробно, но не сразу и не всё.
«Я не с отчаяния, не с обиды, не в порыве и не назло ушла к нерусскому. В этом нерусском я нашла тогда больше, чем в окружающих меня своих. Я подходила к людям, нося в себе идеал, м.б., образ моего отца. Искала нечто определённое. В тех своих, кого я встречала, было всё так мелко… Молодёжь в эмиграции меня поразила своим духовным уродством. А мужчины, как будто соскочившие со стержня, не представляли уже больше того, что делает мужчину ценным. Дух они вообще всякий в себе гасили. Были, верно, и другие, но мне Бог не привёл встретить. Я много перенесла неправды, горя. Прошу тебя, спроси у моего посажённого отца Ивана Александровича Ильина! — я осталась очень русской!
В муже я нашла человека близкого по духу. В нём нет совсем той грубой силы, которую я так не люблю в мужчинах. Он верующий по-нашему. Россию любит и знает.
И другое — он в чём-то дитя, с большим надломом в жизни. Меня И.А. (Ильин) предупреждал, что трудно мне будет. Но я взялась. И перед алтарём (и нашим тоже!) сказала «да». Страстный он любитель книг, скупает за безумные деньги и, неразрезанные, стоят они в шкафу. Это любовницы его неласканные. У него воскресенье, понедельник, будни, Рождество, Пасха — всё одно, один день долга.
Дитя он, беспомощный ребёнок. Всем верит. Ему бы кабинетным человеком, профессором быть, а не с жульём-мужиками дело иметь…