Первый сеанс был назначен на следующий день.
Николь ехала на улицу Руаяль в приподнятом настроении. Еще бы! Скоро предстояло возвратиться в молодость — ей снова будет двадцать пять, и тогда Анри уж точно не устоит! Радости не поубавилось и от предостережения Моруа — приведя ее в какое-то помещение с кисловатым запахом, тот обмолвился: возможно, в течение первой половины эксперимента с телом произойдут странности; затем все придет в норму, и к сороковому сеансу она себя не узнает.
«Не страшно, — поспешно скидывала она с себя одежду, — двадцать дней пролетят быстро. Из комнат выходить не стану, а в коротких поездках к профессору под вуалью лица не признают. Зато потом!..» И с этими мыслями женщина, уж ни стесняясь своей наготы, улеглась на высокую кушетку.
Даниэль Моруа возился с какими-то проводами и трубками, гремел склянками, разводил порошки. Потом, склонив сутулую фигуру, колдовал над ее телом…
Она мужественно снесла несколько болезненных уколов и, расслабленно прикрыв глаза, предалась воспоминаниям об Анри…
Молодой человек бывал у нее каждый вторник. Специально к этому дню она заказывала у владельца ресторана «Ле Порт» ужин с отменным красным «Божоле». За столом они беспечно болтали о Париже, о моде, делились сплетнями о светской жизни. Кажется, мальчик всегда уходил довольным: целовал руку и шептал слова прощания. А в последний раз, когда позабыл свои газеты, даже осмелился коснуться ее талии и скользнул рукою вниз — по бедру. Воспоминания о мимолетном прикосновении сызнова взволновали кровь.
А вот в мансардной квартирке на перекрестке Одеон ей удалось побывать лишь однажды. В тот день они сговорились отправиться на бульвар Сен-Жермен, и удобнее было встретиться у Анри. Обычная обитель юного холостяка — три меблированные комнатки с воркующими голубями за оконцами в наклонном потолке; беспорядок; стойкий запах недорогих сигар. Тогда ее впервые кольнула ревность — над секретером висел портрет невероятно красивой женщины.
— Кто это? — не смогла удержать она любопытства.
— Сара Марсан, — крикнул он из другой комнаты, разыскивая трость, — великая танцовщица начала века. Что бы посмотреть на нее, в театр де ла Виль съезжался весь цвет Европы.
Отыскав, наконец, пропажу, он остановился позади Николь и, с грустью взирая на портрет, поведал:
— Когда Марсан не смогла выходить на сцену, то решила навсегда покинуть свет — переехала на север Италии, и поселилась в каком-то монастыре. Говорят, там и умерла…
Воспоминания о той сценке вызвали улыбку, да рядом послышался профессорский тенор:
— О, вы улыбаетесь! Это означает, мадам Онфлер, что ваше тело хорошо воспринимает мои снадобья.
Она открыла глаза; сквозь блестевшие стекла пенсне на нее приветливо взирал спаситель. Поснимав провода и трубки, он помог встать с кушетки и спросил:
— Как вы себя чувствуете?
— Неплохо. Тело как будто стало легче и прибавилось сил.
— Замечательно. Первый сеанс окончен — можете одеваться.
На двадцатый день она едва смогла выйти на улицу — держась за перила и нашаривая ослабевшими ногами каждую ступеньку, долго спускалась по лестнице. Потом, держась за столб газового фонаря и приподнимая густую вуаль, с четверть часа высматривала подслеповатыми глазами экипаж…
У дома номер восемнадцать по улице Руаяль ее поджидала служанка Лиз, посланная заботливым Моруа. Та помогла преодолеть последние метры; однако от ширмы до высокой кушетки изможденная женщина, на вид которой было не меньше шестидесяти, дошла сама. С той же решительностью улеглась и, прикрыв глаза, прошептала:
— Я готова, месье — скорее начинайте!..
Спустя пять минут тело Николь опять обвивали провода и трубки, а на лице блуждала улыбка…
Уже после третьего сеанса она внезапно поняла: предостережения профессора сбываются — лицо потемнело, покрылось сетью тонких морщин; мышцы утратили силу и стали дряблы. И с каждым возвращением домой женщина подходила к зеркалу и с ужасом обнаруживала все новые и новые признаки внезапно надвигавшейся старости. Но от отчаяния, от слез и истерики спасали мысли об Анри. Ради этого божественного юноши она была готова пойти на все!
Бедный мальчик так удивился ее письму, в котором она рассказала о «болезни», о необходимости прервать на пять недель свиданья. Теперь вместо визитов по вторникам, он присылал роскошный букет роз с неизменной запиской, где размашистым почерком желал скорейшего выздоровления, поторапливал время и извещал о готовности примчаться к ней в любую минуту. И, роняя счастливые слезы, она вновь ехала в восемнадцатый дом по улице Руаяль…
«Сегодня двадцатый сеанс, — медленно проплыла радостная мысль, — с завтрашнего дня мое тело начнет молодеть и наливаться силой. Мне непременно нужны свежие силы, чтобы подальше отодвинуть проклятую «парижскую осень»! Непременно!..»
Она почувствовала, как сознание проваливается в сладкую негу, в теплый удивительный сон; но противиться не стала. К чему? Профессор объявит об окончании сеанса.
И скоро сквозь туманную пелену послышался его строгий окрик:
— Лиз!
Кто-то подошел, коснулся ее груди…
— Она уже не дышит, месье.
— Пошлите в участок за инспектором.
Часто простучали каблучки, скрипнула дверь…
«Странно… о ком они говорят?.. Кто не дышит? И зачем здесь инспектор?..»
Слух понемногу притуплялся, но будто издалека она еще слышала шелест бумаги и уставший тенор Даниэля Моруа:
— Так-так-так… И на что же у нас жаловалась мадам Николь Онфлер? Ах да! ночные приступы острой мигрени. Ох уж эта проклятая мигрень!.. За три недели способна вытянуть из человека все соки. Жаль, но ничего не поделаешь…
В соседней комнате, на такой же высокой кушетке лежала молодая женщина. Ослепительной красоты обнаженное тело так же опутывали провода и трубки; и глаза были так же прикрыты, однако упругая грудь равномерно вздымалась здоровым и чистым дыханием.
Рядом на стуле сидел русоволосый юноша, держал в руках ее ладонь и, слегка поглаживая, шептал:
— Все будет хорошо, милая Сара… Ты снова, как и полвека назад станешь неотразимой. Профессору необходимо еще двадцать дней — я уже нашел последнюю пациентку. Все будет замечательно — обещаю…
Сентябрь-октябрь 2006 г.