3
До встречи с ней я не знал, что любовь — это хаос. Страдание. Одиночество. Особая комбинация мучений, наркотиков и желаний, расшатывающих дух. Я часто размышлял над несчастной судьбой тех, кто решился принести в жертву любви всю жизнь. Меня занимала их горячка. Их паника. Неодолимое однообразие их одержимости. Я с трудом понимал, что удерживает их в этом печальном бытии. Я жалел их, призывавших агонию так, как будто речь шла об экстазе. После Авроры я очень скоро перестал смотреть на вещи под таким углом. Так распорядился кто-то во мне, помимо моего желания. Ничто меня не обязывало поступать так, а не иначе, но меня черт дернул ввязаться в интригу, сплетавшуюся мною же против меня. Выйти на бой против льстивого врага. Жизнь, то, что в ней есть наиболее гибельного, всегда кристаллизуется вокруг страстей, с начала времен гнездящихся в каждом. И нам кажется роковой случайностью то, что на самом деле — исполнение нашего самого потаенного желания.
4
Аврора жила рядом со мной в течение шести месяцев, но я почти не знал ее. Я почти ничего не знал о том, как она жила до нашей встречи. В какой семье она выросла, кто были ее друзья, каких мужчин она любила? Не то чтобы она делала из всего этого тайну — просто таков был избранный ею способ бытия. Часто любовники в начале страсти рассказывают друг другу о прежних увлечениях. С Авророй было по-другому. Изредка я расспрашивал ее — и тогда она отвечала со всей откровенностью. И в этой откровенности я угадывал скуку, которая рассеивала мое любопытство; и я даже без всякого запрета согласился ничего не знать о ней. Я позволил ей захватить и расшатать мою жизнь, не думая о том, с кем ради меня ей пришлось расстаться и от чего отвыкнуть. Я мог бы задать тысячу вопросов людям, которые, заметив Аврору под руку со мной, казалось, узнавали ее. Но не хотел. Неясность мне больше нравилась. В этом нашли свое выражение мой и, без сомнения, ее характер.
В конце концов я понял, что Аврора, несмотря на свою молодость, опытная женщина и знает жизнь не только с парадной стороны. Она путешествовала. Она зарабатывала небольшие деньги, позируя для журналов мод. У нее были манеры женщины, привычной к роскоши. Она любила оперу, скорость, фотографию, чучела животных. Кроме того, у нее была гибкая, изменчивая натура, которой она пользовалась везде в свое удовольствие. Никто не мог бы угадать, видя и слыша ее, происхождение каждой из черточек, которые делали Аврору — Авророй.
Однажды около Версаля, когда мы проходили мимо цветочного магазинчика, она мне сказала, что работала там несколько лет назад, приложив палец к моим губам в знак того, что больше ничего не хочет рассказывать. В следующий раз, когда я увлек ее в Рим, она уверила меня, будто никогда там не бывала. Но, к моему удивлению, она вела меня, какой бы квартал я ей ни показывал. Я помню, как однажды она обменялась несколькими фразами по-польски с антикваром, который пришел ко мне, чтобы провести экспертизу бронзы Бари. Где она выучила этот язык? Она уклонилась от ответа. И в моей голове факт, что она умеет говорить по-польски, стал реальностью, такой же осязаемой, как белизна ее кожи и форма ее губ. Я имел дело с женщиной, чье кокетство прикрывалось вуалью таинственности. И с этим ничего нельзя было поделать. Эта завораживающая игра светотени делала ее для меня еще пленительнее.
В Париже она жила в маленькой квартирке возле Трокадеро — приходить к ней она мне запретила. Сказала, что нуждается в убежище. В месте для нее одной, где можно было бы дуться или грустить. Я мог бы рассердиться за это недоверие, но ссориться мне не хотелось. Позже Аврора нашла средство меня успокоить, перебравшись ко мне. Она перенесла ко мне свои платья, парики, метроном, китайскую ширму и украшения. Она проводила здесь целые недели, потом внезапно исчезала на один-два дня, убеждая меня, что мне беспокоиться не о чем. Я не беспокоился. Я доверял ей. И у меня быстро появился вкус к этой загадочной близости.