Этим же вечером мы должны были ужинать у антиквара. Аврора сначала не решалась идти, потом нехотя согласилась и, когда я ждал ее в холле отеля, была одета так, что я не сразу узнал ее: завитой белокурый парик и атласный пиджак гранатового цвета.
— Я хочу выглядеть по-новому…
Я ощутил ее беспокойство, когда мы приехали в дом на виа Аппиа. Окинув быстрым взглядом приглашенных, она немного расслабилась. Один мужчина, впрочем, не сводил с нее взгляда, и я видел после ужина, что он пытался поговорить с ней с глазу на глаз.
— Я устала, — прошептала она мне. — Эти люди мне надоели. Уйдем отсюда…
В такси она яростно сорвала парик. Мы были около площади Цветов, где, как и каждый вечер, торговцы овощами разжигали костер Джордано Бруно, сжигая вокруг его статуи деревянные и картонные ящики. Аврора, казалось, пришла в себя. Можно было бы сказать, что она выдержала не замеченное мной испытание. Или что она сражалась и победила все призраки, о которых я ничего не знал.
После рассказа Анжелики эти итальянские дни, конечно, предстали передо мной в совершенно неожиданном свете. Но я не мог понять, зачем было Авроре так рисковать, идти навстречу прошлому, от которого она так старалась отгородиться. Может быть, она поехала со мной, чтобы освободиться от тяготившей ее тайны, — и не смогла? Должно быть, это прошлое было совсем рядом. Я уверен, что ей много раз приходилось заставлять себя его изгонять. Или она должна была разделить его со мной, и я охотно мог бы ее освободить, если бы она меня попросила.
53
Авроре беспрестанно нужны были деньги. Много. На цветы, одежду или украшения, которые она носила рассеянно, впоследствии забывая в шкафу. При этом ей хотелось не столько получить понравившуюся вещь во владение, сколько сделать все вещи доступными. И, чтобы этого достигнуть, она не находила ничего лучшего, чем деньги. Бывали дни, когда она впадала в безумное транжирство.
Она ни в чем себе не отказывала — возможно, считая меня более обеспеченным, чем я был. Ей было неприятно просить меня о чем бы то ни было — и мы договорились, что я положу деньги в выдвижной ящик маленького секретера и что она будет брать их по своему желанию, пока не исчерпает. Тогда я должен был пополнить запас, не задавая вопросов. Моя очевидная покорность, впрочем, имела свою логику, и, насколько я об этом мог судить, думаю, я пользовался Авророй, чтобы промотать наследство, которого я чувствовал себя недостойным.
Чтобы добыть деньги, я начал распродавать все накопленное отцом. Накануне я продал турецкий письменный набор, отделанный слоновой костью, на следующий день — платье, расшитое золотом. Пастель Мари Лоран за несколько недель превратилась в букеты роз и орхидей. На деньги с «Рождества» Лесюера она купила жемчужное колье и спортивную машину. Со всеми этими произведениями, на уважении к которым я был воспитан, я обращался бесцеремонно, как с богами развенчанной религии. Эта метаморфоза меня забавляла. У меня было ощущение, что я развеиваю по ветру прах моего отца. Коллекции не могло хватить надолго, и я это знал. Но почему это должно было заботить меня? Мне казалось, что разорение, как и любовь, поможет мне родиться заново, по-настоящему. Каждый раз, когда я продавал Орсини картину, за которую он давал только половину настоящей цены, я обретал кусочек свободы. Некоторые юродивые на заре христианства, должно быть, ощущали такое же ликование, сбрасывая одежду, раздавая кому попало свое имущество или бросая его в костер, чтобы легче попасть в мир, который открываешь, отринув себя. Я принадлежал к их секте. И я благодарен Авроре за то, что она ускорила мое разорение и воскресение.
54
До встречи с Авророй я лавировал среди чувств, которые затрагивали лишь тончайший верхний слой моего существа. И, естественно, мне предлагали только малую часть любви, в которой я нуждался. При этом точном расчете я почти ничем не рисковал. Мне доставались только незначительные удовольствия и разочарования. Я ждал, когда от меня потребуют большего. Или когда мне доверятся полностью, убедив меня, что и я могу полностью положиться на кого-то и стать всем для него. Это выражение меня преследовало, и я связывал с ним мое представление о высшем счастье. Быть всем для кого-то? Я не могу сказать, входило ли в намерения Авроры доверить мне эту роль. Но я не сомневался, что именно от нее, от нее одной, я хотел ее получить. Исчезнув, она лишила меня, таким образом, главного. Она разрушила то невыразимое, отсутствие чего уродует и что позволяло мне рядом с ней быть полностью собой. Я долго ковал мое одиночество в убеждении, что никто не ждет от меня ничего. И от этого у меня появилась опасная потребность постоянно проверять качество любви, которую мне предлагали. Зачем было меня любить, если я не был необходим объекту моей любви? Значит, мне требовалось чувствовать себя нужным. Я был уверен, что только она одна могла попросить меня стать для нее всем, — потому что только она способна была причинить мне боль, которую я предчувствовал.