62
Лето охватывает каждую вещь. В нем задыхаешься, несмотря на ливни, которые к вечеру оживляют камни и асфальт.
Другому огню, во мне, нечего было больше сжигать.
Есть такие боли, которые не исчезают — просто прячутся в темных тихих уголках памяти. Такое впечатление, что они затухают сами собой, потому что питаться им больше нечем. Меланхолия сворачивается тогда клубком в самой глубине, среди остатков жизни и окаменевших чувств.
Лето приближалось к концу. Как и я сам. Я четко представлял, во что превращусь к концу этого испытания. Я честно боролся с одиночеством. Я не показывал своих чувств.
Несколько дней я бродил по улицам. Я шел за кем-нибудь. Я шатался с рассвета по неизвестным кварталам или садам, где на меня смотрели настороженно. Иногда я бродил по окрестностям Трокадеро в несбыточной надежде встретить Аврору.
Но что ей было делать в этом пустом городе? Она, скорее всего, развлекается в шикарном отеле или с друзьями на корабле — конечно, на лайнере, роскошном и изысканном.
В печали всегда веришь, что другой — счастлив. Что он свободно путешествует, в то время как ты томишься в клетке.
Проходя мимо некоторых зданий, я думал: не смотрит ли на меня Аврора сквозь закрытые жалюзи. А входя в некоторые рестораны, я воображал, как она туда собирается.
Все на этих раскаленных добела улицах подавало мне знаки. Я словно блуждал в лабиринте совпадений, неизбежных и несбывшихся.
Тогда я решил покинуть этот город.
Тем же вечером я приехал в Вильфранш.
63
Орсини, похоже, ничуть не удивился, увидев меня.
— Ты правильно сделал, малыш, что приехал, мы найдем, чем заняться…
У меня было впечатление, что он лучше меня знал, зачем я приехал к нему.
Солнце улучшило цвет его лица. На нем была пестрая рубашка, чтобы подчеркнуть его хорошее настроение.
Как только я приехал, он захотел, чтобы я восхищался его садами, новым бассейном, цветущими террасами. Он гордился этим благородным строением, покрытым штукатуркой цвета охры и возведенным на скале. Там около фонтана можно было еще разглядеть герб старинного пьемонтского рода, и Орсини со временем убедил себя, что принадлежит к нему. Орсини всегда был склонен убеждать себя, что в его жилах — кровь могущественных и славных предков.
Во время ужина он представил меня своим гостям. Сомнительные пары. Коллекционеры. Молодые люди проездом. Англичане, которые хотели купить мою картину Ватто. Некоторые планировали закончить вечер в казино Монте-Карло. Другие, возбужденные луной, намеревались устроить полночное купание. За столом я заметил испанца, который ничего не говорил, — но Орсини бросал на него многозначительные взгляды.
Подул ветерок с моря. По небу просверкивали падающие звезды. Все здесь было пропитано запахом наслаждения. Просто курорт.
Впервые за долгое время видение Авроры оставило меня в покое.
64
Впрочем, ночью это видение вернулось и опять меня мучило. По воле сновидения я перенесся на террасу Гранд-отеля, где ожидал Аврору. Она подошла. В руках у нее был огромный букет белых цветов. Она была суетлива и беспокойна. Эти цветы ей нужно было срочно поставить в вазу, так как, сказала она мне, белые цветы вянут быстрее других. Ее руки перебирали камелии и аронник. Туда же она добавила лилии и веточки хлопка. Она торопилась. И не только потому, что могли увянуть белые цветы. Надвигается ураган, сказала она. Но я никакой тучи в небе не видел. Тогда она указала на стаю чаек у горизонта, которые, когда я их заметил, приблизились и окружили нас, как будто мы попали в птичник. Когда чайки исчезли, терраса, наши лица, наша одежда были покрыты пеплом и пометом. Меня с души воротило от этой гадости — а вот Авроре она нравилась. Она сладострастно ласкала свою запачканную кожу. Рисунок Ватто тоже был запачкан птичьим пометом. Я был раздосадован. Я должен был отдать рисунок моему отцу, и я боялся, что отец будет упрекать меня в том, что я о нем не заботился. Когда я проснулся, сильная боль сжала мне горло. Я хотел вымыться. Но вода тоже, должно быть, вытекала из моего сна, настолько она показалась мне грязной.
65
Любовь — это болезнь неполноты. Это отсутствие, которое заставляет страдать. Так болит нога или рука у того, кто не знает, что конечность уже ампутирована.