Я приготовился сжать ее горло, когда она вдруг начала петь. Ее голос, изумительный и чистый, летел все выше. Как воздушный змей. Шелковая нить, натянутая в небе. Волна, влекущая наши лучшие дни. Вмиг я очутился с этим голосом на дороге в Женеву. На террасе в Рапалло. В баре, где публика аплодировала и бросала ей розы. Аврора, все еще не видящая, пела арию Монтеверди, которую я уже слышал в нашем первом номере отеля. Я снова увидел поток света. Я вспомнил, что в этот день для меня смерти не было.
Страх, ненависть, отвращение сразу ушли. Желание смерти, трепетавшее в кончиках моих пальцев, отступило. Я успокоился. Я нежно погладил ее лоб. Я снял повязку с ее глаз.
93
Она смотрела на меня без удивления. Она не выказала никакого испуга. Она захотела укрыться простыней, как будто со зрением к ней вернулась стыдливость. Но ни малейшего смущения не было на ее лице.
Как она смела? Откуда у нее эта наглость? Почему она еще не окаменела от стыда?
Она приложила палец к моим губам.
— Я взволнована тем, что ты здесь…
Взволнована? Из всех чувств, бывших в ее распоряжении, волнение было самым неподходящим. Может быть, это была демонстрация? Вызов? Я любовался этим спокойствием. Этой героической манерой обманывать до конца. Но для чего? Действительно ли она верила, что я поддамся на эту последнюю уловку? Что из страха ее потерять я поверю первой лжи, которая придет ей в голову? Причем ее, казалось, вовсе не заботила сцена, только что соединившая нас. Взяв меня за руку, она повторила:
— Я взволнована…
Потом начала:
— Все, что ты выяснил, — правда. Я была и есть — такая девица. Я не прошу тебя понять…
Она поднялась, чтобы надеть пеньюар. Потом подошла, села у моих ног и положила голову мне на колени.
— Да, все это правда, и я всегда знала, что ты меня найдешь. Вначале я не была уверена, что ты согласишься зайти так далеко. А потом, когда я поняла, что ты приближаешься, что ты совсем рядом, что ты, может быть, придешь искать меня в жизнь, которую я избрала, я начала в это верить. Я этого боялась. Я надеялась…
Она пригладила волосы и разожгла сигарету. Я был обескуражен таким спокойствием.
— Никто, — добавила она с нежностью, — не любил меня так…
Она заметила мое обручальное кольцо. Осторожно сняла и надела себе на палец.
— Мне нужно было бы другое. Это слишком велико…
Она начала рассказывать о себе. О страхах, овладевавших ею. Об отце, который ее терзал. Об унижении, в котором она потом нуждалась, чтобы себя наказать. Об этом теле, наконец, которое было как вериги, как форма, желанная для других и постыдная для нее.
Она не требовала никакого снисхождения. Никакого прощения. Вокруг нас и в нас все было непрочно и зыбко. В салоне, внизу, оркестр играл польку. Я вспомнил о шелковом коконе, отделившем нас от остального мира, когда мы переходили Сену. В темноте я услышал плач.
94
У меня не было времени понять, ломает она комедию или действительно плачет.
Сначала я готов был поверить ее рыданиям.
Но они с тем же успехом могли быть и хитростью. Когда я снял повязку с глаз Авроры, у меня будто прояснилось зрение.
Я сомневался.
Мне хотелось обнять ее. И мне хотелось убежать.
В саду музея я дал ей уйти — но сразу же догнал. Там я, может быть, хотел остаться — но увидел себя идущим.
Она пыталась меня остановить. Я оттолкнул ее. Достаточно было взглянуть на нее, чтобы моя решимость пошатнулась.
Я оделся и выскочил из комнаты, будто за мной гнался сам дьявол, проскочил лестницу, влетел в салон, наталкиваясь на парочки. Пьяные гости, сплетенные в сарабанде, сопровождали меня до подъезда. Женщины показывали мне язык. Другие, решив, что это новая забава, радостно вопили и кидали в меня серпантин.
95
Аврора много дней ждала меня в Сен-Клу.
Потом, поняв, что я не приду, она ушла.
Никто больше ее не видел. Никто и никогда больше не слышал о ней.
96
Спустя много месяцев Орсини стал утверждать с плутоватым видом, будто видел ее на улице в Риме и она спрашивала обо мне.