Возможно, всем девушкам на Мичиган-авеню, думаю я и опускаю глаза, чтобы скрыть выступившую на лице краску. Когда я их вновь поднимаю, замечаю на себе цепкий взгляд его карих глаз.
— Ну как? Что думаешь? Избавиться от такого имени?
— Может, подождать. Трудно сказать. Мода на имена меняется — вдруг потом пожалеешь.
— Хороший аргумент. Надо подумать.
Начинается медленный танец; без всякого приглашения он обхватывает мою талию и прижимает к себе, такая близость еще приятнее. У него крепкие плечи и грудь. Руки мои легко лежат на них, и он кружит меня по комнате — мимо Кенли, весело крутящего ручку «Виктролы», мимо Кейт, не сводящей с нас любопытного взгляда. Я закрываю глаза и склоняюсь к Эрнесту, от него пахнет бурбоном, мылом, табаком и влажной хлопчатобумажной тканью — все это ощущается мною ярко и празднично. Я сама на себя не похожа, просто плыву по течению.
2
В то время была популярна песня Норы Бейз под названием «Заставь себя верить» — возможно, самый радостный и убедительный призыв к выходу из самообмана, который я когда-либо слышала. Нора Бейз была красива и пела трепетным голосом, говорившим, что в любви она знает толк. Когда она советовала расстаться с былыми тревогами и сердечной болью и улыбнуться, верилось, что сама она так и поступила. То был не совет, а рецепт. Кенли тоже любил эту песню. В тот вечер, когда я приехала в Чикаго, он ставил ее три раза, и каждый раз мне казалось, что певица обращается ко мне: «Когда тебе грустно, заставь себя верить, что все хорошо. После дождя ярко светит солнце».
Свою порцию «дождя» я получила. Перенесла болезнь и смерть матери, хотя и до этого жизнь меня не баловала. Мне было всего двадцать восемь лет, а я вела жизнь старой девы на втором этаже в доме старшей сестры Фонни; сама она с мужем Роландом и четырьмя домашними любимцами жила на первом. Я не хотела такой жизни. Собиралась выйти замуж или работать, как мои школьные подруги. Все они уже стали матерями или пошли в учителя, секретари или в рекламу, как честолюбивая Кейт. Кем бы они ни были, они жили своей жизнью, совершали свои ошибки. Я же завязла где-то на пути, задолго до смерти мамы, и не представляла, как теперь выбраться.
Почти час я довольно сносно играю Шопена, потом растягиваюсь на ковре перед роялем и лежу, уставившись в потолок, и чувствую, как энергия, с которой я играла, уходит из моего тела. Эта опустошенность ужасна — словно меня нет. Почему я не могу быть счастливой? И что такое вообще — счастье? Можно ли притвориться счастливой, как советует Нора Бейз? Можно ли включить счастье как лампочку на кухне или подхватить как простуду на какой-нибудь вечеринке в Чикаго?
Эрнест Хемингуэй мне еще непонятен, но, кажется, излучает счастье. Я не вижу в нем страха перед жизнью — только силу и энергию. Его глаза зажигают все вокруг, искорка перепала и мне, когда, повернувшись на каблуках, он притянул меня к себе. Крепко прижатая к его груди, я чувствовала на шее и волосах его жаркое дыхание.
— Ты давно знаешь Стат? — спросил он.
— Учились в одной школе в Сент-Луисе и в институте св. Марии. А ты?
— Хочешь знать, где учился я? Список будет короткий.
— Я не об этом, — рассмеялась я. — Расскажи про Кейт.
— О ней можно написать книгу, но не думаю, что гожусь в авторы. — Его голос звучал по-прежнему весело, слегка насмешливо, но улыбка слетела с лица.
— Что ты хочешь сказать?
— Ничего, — ответил он. — Короче говоря, самое приятное в том, что наши семьи имеют летние дома в Хортон-Бей. Южанке вроде тебя объясняю: это в Мичигане.
— Забавно, что мы оба выросли с Кейт.
— Ей было восемнадцать, а мне десять. Можно сказать, я был счастлив расти на ее фоне. Красивый фон, ничего не скажешь.
— Другими словами, ты был влюблен.
— Не другими, а самыми что ни есть точными, — поправил он и отвернулся.
Я почувствовала, что он занервничал, а мне этого не хотелось. Мне нравилось, как он улыбается, смеется, ведет себя раскованно. Надо сказать, он произвел на меня сильное впечатление, и я уже тогда понимала, что готова пойти на многое, чтобы видеть его счастливым. И быстро сменила тему.
— Ты из Чикаго?
— Из Оук-Парка. Дальше по улице, все время прямо.
— Для южанки вроде меня?
— Точно.
— А ты хорошо танцуешь, Оук-Парк.
— Ты тоже, Сент-Луис.
Песня кончилась, и мы расстались, чтобы перевести дух. Я отошла в сторонку в большой гостиной Кенли, а Эрнеста тут же обступили обожатели — разумеется, женского пола. Все — молоденькие, самоуверенные, с короткими стрижками и ярко нарумяненными щеками. Что до меня, я была ближе к стилю «девушки-викторианки», чем к сумасбродкам 20-х. Свои длинные волосы насыщенного золотисто-каштанового цвета укладывала пучком на затылке, а хорошая фигура скрашивала далеко не ультрасовременное платье. Пока мы танцевали, я чувствовала себя красавицей — читала это в его глазах! — сейчас же, когда его окружили оживленные женщины, моя уверенность начала таять.