Персонал труппы набирается по образцу других драматических заведений.
Сначала является младая певица романсов, которая выходит, опустив глаза в землю; она клянется в вечной любви Виктору или Павлу.
За ней следует Дива, певица рулад. Потом Сокол, дочь Кастилии, драматическая певица альтом, несчастная Леонора и возлюбленная прекрасного Сигизмунда.
Далее Дугацан, комическая певица; она постоянно забрасывается букетами цветов, когда поет Schnellwalzer-tempo[4]:
— и т. д.
Наконец, парадная певица, вторая Деяцет:
Во всем этом, строго говоря, нет музыки, но только некоторое подобие ее. Программа состоит из пошлых романсов или из очень трудных пьес, которые непонятны для большинства публики. Между этими приезжими труппами полувиртуозов иногда встречаются такие личности, которые при большей обработке голосов могли бы занять видное место на театральной сцене. Несмотря на успех этих представлений (успех ничего не доказывает), все-таки на них нельзя смотреть, как на школы для музыкального образования масс народа. Всего лучше и выгоднее было бы как для предпринимателя, так и для посетителей, если бы кто-нибудь открыл большое cafe, где хорошие кушанья и напитки подавались бы по умеренной цене и где вместо многих знаменитостей 1-й величины, собирающих на свои шелковые платья — были бы ангажированы 2 дюжины хороших хористов, которые за 50 су входной платы выполнили бы прекрасный ансамбль из пьес французской, немецкой и итальянской школы. Это было бы понятно и оценено, и народ, который любит простое и возвышенное, вскоре бы отвык от пеленок. А то он по необходимости отравляется поддельным напитком, так как ему не предлагают благородного вина.
Глава VII
УСТАРЕВШИЕ ЛОРЕТКИ И ИХ НАСЛЕДНИЦЫ
«Не надоедай мне, мама — ступай лучше на рынок!»
Эта фраза бросает мрачный, но, к сожалению, достаточно яркий свет на нижние слои смеющегося мирового города, переполненные пороками и нечистотами всякого рода.
Да, это правда!
Целые поколения, целые плеяды человеческих созданий родятся, живут и умирают без всякого понятия о нравственности, о более разумной жизни.
Здесь мать и дочь гнетут и развращают и высасывают друг друга.
Червь разврата установил между ними грустное равенство.
Первые, матери, в старости делаются служанками тех, кого они сформировали подобно себе. Вторые стыдятся своей беременности и считают ее развратом, и алчны иногда к деньгам до такой степени, что мать, полная ненависти, продает свои лохмотья, идет просить милостыню и предостерегает того, кто подает ей, словами: «Да сохранит Бог ваших сыновей от моей дочери».
Эта трагедия разыгрывается в веселом Париже каждый день.
Счастливым может назваться тот человек средних лет, который не узнает опять в этой подавленной стыдом и несчастиями женщине — свою первую любовь.
В наследницах тот же самый разврат, так же неумолимый, хотя, как кажется, не с таким мрачным оттенком.
Но наружность обманчива.
Наследницы те же лоретки, но только еще неустаревшие, и должны рассматриваться с точки зрения общения сердца и кармана.
Для верной обрисовки этих милых созданий художник-писатель, конечно, не осмелится слегка относиться к ним: он должен попасть в сердце и потом анатомировать его.
Покров, за которым скрывается житье-бытье этой парижской гурии, должен быть снят и разорван рукой, не знающей пощады.
Прежде были обманщики и обманутые или, как принято говорить: обольстители и обольщенные. Хотя и тогда любовь была продажна, но ее все таки называли любовью и тщательно скрывали ее алчную, корыстолюбивую сторону; она давала покупщику некоторый вес и вдобавок некоторое количество увлечения.
Кто бывал обманут по этой купле, Бог знает; по крайней мере, тогда странности несколько лакировались: неверность прикрывалась притворством, порок вежливостью.
В прежнее время мы видели, как лоретки обманывали своих глупых покровителей — занимательное зрелище того, как обманутая невинность надувала суетность старика: это была комедия, но не драма.
В то время или лоретки были лучше, или мы были простодушнее. Теперь мы далеко от этого.