— Что вы хотите сказать?
— Не угодно ли вам будет перейти в соседнюю комнату, уважаемый коллега? Мне кажется, мы утомляем больного.
— О! Не уходите, сударь, Небом заклинаю вас! — собрав все свои силы, проговорил г-н Жерар.
— Не волнуйтесь, дружище, — сказал г-н Пилуа, полагая, что просьба относится к нему. — Я обещал вас не оставить и сдержу слово.
И оба доктора приготовились выйти.
На пороге они встретили сиделку.
— Вот что, голубушка, — обратился к ней Людовик, — мы вернемся через пять минут; пока нас не будет, больному ничего не давать, что бы он ни попросил.
Марианна обернулась к г-ну Пилуа, спрашивая взглядом, должна ли она исполнять предписание незнакомца.
— Ну, раз господин утверждает, что вылечит больного... — заметил тот.
Он ожидал, что Людовик запротестует, но, к величайшему его изумлению, тот не произнес ни слова, он лишь отступил в сторону, пропуская г-на Пилуа вперед с почтительностью, какую младший по возрасту обязан проявлять к старшему.
LXXVIII
ГЛАВА, В КОТОРОЙ ЛЮДОВИК БЕРЕТ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ НА СЕБЯ
Врачи остановились в передней.
Один словно олицетворял собой косность, другой — все новое в медицине того времени.
— Не угодно ли вам теперь сказать, мой юный друг, зачем вы меня сюда привели? — спросил г-н Пилуа.
— Прежде всего, чтобы не утомлять больного научным спором, — отвечал Людовик.
— Ну и что! Это уже мертвец!
— Если вы так полагаете, это еще одна причина, чтобы он нас не слышал.
— Уж не думаете ли вы, что мужчины нашего поколения — такие же нервные барышни, как нынешняя молодежь?! — воскликнул бывший военный врач. — Я был на войне, ассистировал Ларрею, когда он ампутировал ноги храброму Монтебелло; мы несколько минут обсуждали, проводить операцию или не мучить его перед смертью. Думаете, мы совещались тайком от раненого? Нет, сударь. Он принял участие в обсуждении, словно это касалось не его; я и сейчас слышу его слова: "Режьте, черт подери, режьте!", произнесенные так же твердо, как на поле боя он приказывал солдатам: "Вперед!"
— Возможно, сударь, — возразил Людовик, — когда оперируешь во время боя, когда вокруг десятки тысяч раненых, бывает не до тонкостей, из-за которых вы наградили наше поколение прозвищем "нервные барышни"; но сейчас мы с вами не на войне; господин Жерар не маршал Франции, как "храбрый Монтебелло", господин Жерар подавлен, очень, как мне показалось, боится смерти, и в его случае воспаленное воображение может сыграть роковую роль скорее, чем сам недуг.
— Вот, кстати, о недуге: вы говорили, сударь, что не согласны со мной?
— Нет.
— Каково же ваше мнение?
— Я считаю, сударь, что вы ошибаетесь, пытаясь вылечить больного от гастрита.
— Как ошибаюсь?!
— Повторяю, вы не правы, полагая, что у господина Жерара гастрит.
— Я не полагаю, сударь, я утверждаю!
— А я считаю, что он болен не гастритом.
— Так вы предполагаете, сударь?..
— Я, как и вы, сударь, не предполагаю, а утверждаю!
— Вы утверждаете, что господин Жерар...
— Имею честь в третий раз заметить вам, что это не гастрит.
— Что же у него такое, если не этот чертов гастрит?! — вскричал ошеломленный хирург.
— Всего-навсего воспаление легких, сударь, — холодно промолвил Людовик.
— Воспаление легких? И вы называете это воспалением легких?
— И ничем иным!
— Может, вы станете утверждать, что его вылечите?
— Этого, сударь, я утверждать не берусь, но попробую ему помочь.
— Могу я полюбопытствовать, какое всесильное средство вы намерены употребить?
— Об этом я подумаю, дорогой коллега, если только вы мне позволите.
— Как?! И вы еще спрашиваете, позволю ли я спасти моего лучшего друга?
— Я прошу у вас разрешения лечить вашего больного.
— Я согласен, сто раз, тысячу раз согласен! Дай Бог, чтобы это помогло! Но, если вам угодно знать мое мнение, я сомневаюсь, что бедняга увидит рассвет.
— Значит, я попытаюсь проделать невозможное, — отвечал Людовик по-прежнему вежливо и почтительно человеку, превосходившему его если не знаниями, то летами.
— Невозможное! Это вы верно сказали! — сказал старший хирург, принимая вежливость Людовика за сомнение.
— Теперь расскажите, что вы до сих пор делали, досточтимый коллега! — попросил Людовик скорее для виду.
— Я дважды пускал кровь, ставил пиявки на живот и прописал больному строгую диету.
На губах Людовика мелькнула улыбка, выражавшая скорее сочувствие больному, чем насмешку, которую, должно быть, вызывала в Людовике эта панацея тех лет: пиявки и диета (ее можно назвать пиявкой для желудка).