Он принадлежал, как Лафайет и Мунье, к партии, называвшейся в 1789 году конституционной, и начал понимать преимущества парламентского правления; по примеру г-на де Лабурдоне он видел счастье Франции в союзе Хартии и законности и считал их настолько нераздельными, что выступал против Хартии без законности и против законности без Хартии.
Вот почему новый закон против печати показался генералу Эрбелю насильственным и абсурдным; ему казалось, что закон направлен скорее против свободы, чем против распущенности печати.
Он так и подскочил, когда г-н де Салабери, начавший дискуссию, заявил, что печать — единственная казнь, которую Моисей забыл наслать на египтян, и едва не вызвал на дуэль г-на де Пейроне, который рассмеялся, вопреки своему обыкновению, услышав эту сомнительную остроту уважаемого депутата. Итак, генерал Эрбель (его родовое имя Куртене — старинное и одно из самых прославленных имен Франции: род Куртене не уступает в знатности самому королю!), будучи по своему происхождению, склонностям и воспитанию человеком Сен-Жерменского предместья, в то же время по скептическому и насмешливому складу своего ума мог быть причислен к школе вольтерьянцев и, так сказать, к современной философской школе, потому что был лишен каких бы то ни было предрассудков.
Как мы уже сказали, только иезуиты и якобинцы обладали исключительной привилегией приводить генерала в ярость.
Да, довольно странный сплав противоречий представлял собой генерал Эрбель!
Мы приглашаем читателей последовать за нами к генералу и понаблюдать его в домашней обстановке. Ему суждено сыграть если не главную, то уж, во всяком случае, немаловажную роль в нашем романе, и будет не лишним рассказать о нем поподробнее.
Как мы уже упоминали, действие происходит в предпоследний день масленицы. Выйдя с заседания Палаты в четыре часа, генерал только что возвратился в свой особняк на улице Варенн.
Он прилег на козетку и раскрыл том ин-кварто с золотым обрезом, в красном сафьяновом переплете. Генерал хмурился: то ли его возбуждало чтение, то ли ему не давало сосредоточиться внутреннее беспокойство.
Не отрываясь от книги, он потянулся к столику, нащупал колокольчик и позвонил.
При звуке колокольчика он просветлел лицом, по его губам пробежала довольная улыбка; он захлопнул книгу, заложив ее большим пальцем, поднял глаза к потолку и проговорил вслух:
— Да, после Гомера Вергилий — величайший в мире поэт… Да!
Словно убеждая самого себя, он прибавил:
— Чем больше я читаю его стихи, тем они кажутся мне гармоничнее.
Слегка покачивая головой в такт стихам, он воспроизвел по памяти несколько строк из «Буколик».
— После этого пусть кто-нибудь при мне попробует расхваливать каких-то Ламартинов или Гюго, этих мечтателей и метафизиков!
Генерал пожал плечами.
На его звонок никто не явился, и, следовательно, возразить генералу никто не мог. Он продолжал:
— Что мне прежде всего нравится у древних авторов, так это, несомненно, ощущение полного покоя и глубокой душевной ясности, царящее в их творениях.
После этого справедливого замечания генерал помолчал, потом снова нахмурился.
Он снова позвонил, и сейчас же складки у него на лбу разгладились.
Он продолжал монолог.
— Почти все поэты, ораторы и философы древности жили в одиночестве, — проговорил он. — Цицерон — в Тускуле, Гораций — в Тибуре, Сенека — в Помпеях. Нежные тона, чарующие в их книгах, словно отражают их размышления и их одиночество.
Генерал в третий раз нахмурился и стал звонить с такой настойчивостью, что язычок колокольчика оторвался и упал в стакан, едва его не разбив.
— Франц! Франц! Придешь ты или нет, скотина? — в бешенстве прорычал генерал.
На резкий окрик генерала явился лакей, видом своим напоминавший австрийского солдата: обтягивающие панталоны с широким поясом, на шее — крест с желтой лентой, на рукаве — капральские нашивки.
Да и почему бы Францу не быть похожим на австрийского солдата, если родом он был из Вены?
Войдя в комнату, он встал навытяжку, сомкнув каблуки и развернув ступни, левую руку прижав к ноге, правой отдавая честь.
— А, вот и ты! Ну наконец-то, дурак! — сердито проворчал генерал.
— Это есть я, мой генераль! Я стесь!
— Да уж, здесь… Я три раза тебе звонил, скотина ты этакая!
— Я слышаль только фторой, мой генераль!
— Дурак! — повторил генерал, против воли улыбнувшись наивности денщика. — Где ужин?
— Ушин, мой генераль?
— Да, ужин.
Франц покачал головой.
— Как?! Ты хочешь сказать, что ужина нынче нет, болван?
— Ест, мой генераль, ест ушин, но еще не пора.
— Не время ужинать?
— Нет.
— Который час?
— Пят часоф и четверт, мой генераль.
— Как?! Четверть шестого?
— Четверт шестой, — повторил Франц. Генерал вынул часы.
— Хм, верно! Какое унижение для меня: этот болван прав! Франц удовлетворенно хмыкнул.
— Кажется, ты посмел улыбнуться, плут? — нахмурился граф.
Франц кивнул.
— Чему ты улыбнулся?
— Потому что я лучше зналь время, чем мой генераль. Граф пожал плечами.
— Ступай! — приказал он. — И чтобы ровно в шесть ужин был на столе!
Он снова раскрыл своего Вергилия.
Франц пошел было к двери, потом спохватился, повернулся на каблуках, пошел обратно, встал на прежнее место и застыл в том же положении, как за минуту до того.
Генерал не увидел, а скорее почувствовал: что-то загородило ему свет.
Он поднял глаза, смерив Франца взглядом с головы до ног.
Франц застыл, словно деревянный солдатик.
— Кто тут еще? — спросил генерал.
— Это ест я, мой генераль.
— Я приказал тебе выйти, разве нет?
— Мой генераль так сказать.
— Почему же ты не ушел?
— Я ушель.
— Ты сам видишь, что нет, раз до сих пор стоишь здесь.
— Я есть вернуться.
— Зачем, я тебя спрашиваю!
— Там пришель лицо, который хощет кофрить с генераль.
— Франц! — грозно сдвинув брови, закричал генерал. — Сто раз говорил тебе, негодяй, что, когда я возвращаюсь из Палаты, я хочу только одного: почитать хорошую книгу, чтобы позабыть о плохих речах — иными словами, никого не желаю принимать!
— Мой генераль! — подмигнув, отвечал Франц. — Там есть тама.
— Дама?
— Ja 2, тама, мой генераль.