Странная, однако, вещь! чем богаче обставлены покои, тем проще нравы, тем вульгарнее манеры; кафе, театры и кружки соревнуются в обилии хрусталя, в числе картин и богатстве позолоты, но завсегдатаи этих великолепных заведений одеваются, как привратники, и разговаривают, как извозчики. Они не снимают шляпы — и какой шляпы![374] Они сопровождают приветствие хладнокровной бранью; они выкрикивают во весь голос то, чего, как им прекрасно известно, говорить вообще не следует; они шумно пьют скверное вино, горделиво курят скверный табак, торжественно прогуливаются в обществе некрасивых женщин. Богатство, которым они себя окружают, лишь подчеркивает заурядность их манер; ведь они предстают в ярком свете; их нельзя не заметить! Как прекрасно обрамление — и как унылы герои! Вообразите персонажей Тенирса в раме стиля Людовика XV[375] и не забудьте, что персонажи эти, к несчастью, живые.
Вся эта роскошь, собственно, не нравится нам не сама по себе, а потому что она сделалась абсолютной необходимостью; отныне все живут только ради нее, все занимаются только ею, все говорят только о ней. Право, никто больше нас не уважает комфорт, никто больше нас не восхищается хорошо устроенным жилищем, где продуманы все детали, где все уютно и удобно, где ничто не тяготит гостя и все призвано его порадовать, где каждый предмет, кажется, нарочно выбран хозяином дома ради того, чтобы пленить лично вас и убедить вас остаться в этом доме подольше. Мы очень высоко ценим эти завоевания цивилизации, но мы не желаем, чтобы люди посвящали им свою жизнь без остатка; не желаем, чтобы попечения о них сделались их главной заботой; не желаем, чтобы потребность в этих благах сделалась источником их терзаний; не желаем, чтобы уют требовал жертв, усилий, мучительных потуг, которыми вас поминутно призывают восхищаться. Хорошо, конечно, что мы заимствовали у англичан их комфорт[376], но было бы еще лучше, если бы заодно мы заимствовали также и способ им пользоваться, иначе говоря ту простоту, а вернее сказать, то благородное безразличие, которое превращает самую головокружительную роскошь в предмет повседневного обихода. Негоже, чтобы то, что, в сущности, представляет собой всего лишь хозяйственное усовершенствование, превращалось в предмет серьезных бесед. Сегодня, когда подают чай, разговор идет исключительно о заварочном чайнике и о том, в котором греют воду, а также вообще о том, насколько роскошно накрыт стол. За обедом все с величайшим вниманием рассматривают серебро и фарфор; не забывают и о хрустале; остаток вечера проходит в обсуждении выправки слуг и ливреи лакеев, породы лошадей и кучеров с пудреными волосами. Гости не интересуют никого; подаваемый обед тоже мало кого волнует; главное — выяснить, как он подан на стол — на русский или на английский лад[377], предъявят ли вам блюда в натуре или предложат меню, будет ли все это устроено, как у госпожи де В… или как у госпожи де Л. М… Все дело в этом. Недавно один из этих псевдоангличан очень любезно приглашал на обед одного из наших друзей. «Приходите в воскресенье, — говорил он очень настойчиво, — у нас будет…» Тут кто-то его прервал. «Кто же будет там за обедом, — пытался угадать наш друг, — наверняка какой-нибудь интересный человек, Ламартин, например… или Бальзак, он ведь недавно вернулся из Италии».
Потом мысли нашего друга — между прочим, ученого гурмана — устремились по другому руслу: «Быть может, имелись в виду не приглашенные, а сам обед; там наверняка будет страсбургский пирог или косуля, которую хозяин дома застрелил собственноручно».
Тем временем псевдоангличанин воротился к нашему другу. «Я непременно хочу видеть вас у себя, — продолжал он, — вы ведь придете, правда? У нас будет серебряный сервиз, совсем новый, очень модный, английский, по последней английской моде, — увидите, как это великолепно». И за обедом речь шла исключительно о сервизе, в честь которого, собственно, и был дан обед.
У молодоженов подобное ребячество простительно и, пожалуй, нам даже по душе: в жилище юной супружеской пары все прелестно, все предвещает счастливое будущее; каждый предмет обихода есть залог семейного благополучия. Здесь стремление к роскоши выдает не гордыню, а радость обладания, семейственные удовольствия, порой и саму любовь; вы любите эту серебряную посуду и это камчатное полотно, потому что они принадлежат не только вам, но и этому молодому человеку, которого вы еще вчера именовали «сударем», а он почтительно называл вас «мадемуазель»! Как поэтична становится вся эта утварь, когда она сопутствует вашему счастью, когда она всякую минуту доказывает вам, что вы с вашим избранником соединились навеки и имеете право любить друг друга! О! молодоженам позволительно рассказывать о своем хозяйстве, потому что таким образом они рассказывают нам о своем счастье; но мы не дадим того же права супругам, которые живут вместе уже два десятка лет и все это время обманывают друг друга — если, конечно, кто-то может верить лжи по прошествии столь многих лет. Кстати, способность доводить элегантность до педантизма отличает лишь псевдознатных дам, еще вчера не имевших о фешенебельности никакого понятия. Вы не обнаружите ничего подобного ни у герцогини де Н…, ни в английском посольстве, ни у госпожи де Фл…, ни у госпожи Рот…[378]; поэтическое жилище этой последней больше похоже на дворец разбогатевшего художника, чем на особняк миллионера; но зато вы без сомнения обнаружите эту беспокойную роскошь, эту подозрительную и озабоченную элегантность, этот дискомфортный комфорт, неестественный и немилосердный, во всех салонах, чьим хозяевам роскошная жизнь еще в новинку.
374
В романе Дельфины «Трость господина де Бальзака» (1836) герой, благодаря магической трости сделавшийся невидимкой, присутствует, не сняв шляпы, на литературном вечере в светском салоне; на секунду выпустив из рук трость, он становится видимым, и тот факт, что этот красивый молодой человек не снял шляпы, донельзя изумляет героиню романа. Ср. также возмущенную зарисовку в фельетоне 8 мая 1841 г.: депутат Ташеро в день перенесения праха императора в собор Инвалидов сидел в церкви на депутатской трибуне, напротив трибуны, предназначавшейся женщинам, «небрежно растянувшись на двух скамейках и храня на голове независимую шляпу». «Явился король: господин депутат не снял шляпу; началась служба: господин депутат не снял шляпу; в храм внесли тело императора, старые солдаты преклонили колени, старые маршалы склонили головы и прослезились, женщин охватил трепет: господин депутат не снял шляпу; и все возмущались его поведением, и все восклицали, уходя из церкви: „Если этот человек не снимает шляпы ни перед женщинами, ни перед королем, ни перед императором, ни перед Господом Богом, перед кем же он ее снимает?“ — Что за вопрос! — перед своими избирателями» (2, 84).
376
Слово confort во французском языке XVII–XVIII вв. имело значение «помощь, поддержка». Англичане, заимствовав его у французов и изменив написание на «comfort», придали ему значение «удобство», и именно этот смысл после 1815 г. оно приобрело во французском языке. Виконт де Лоне воспринимает комфорт как англицизм и сохраняет английскую графику (comfort).
377
Подача на русский лад заключалась в том, что кушанье приносили из кухни горячим на больших блюдах, а затем на отдельном столике раскладывали по тарелкам; при подаче на английский лад лакеи сразу подавали гостям тарелки с кушаньем. Оба эти способа отличались от французской манеры, при которой все кушанья определенной перемены блюд выставлялись на стол и гости сами накладывали себе то, что их привлекало. Русская манера вошла в моду во Франции с середины 1810-х гг., английская — несколько позже и в 1830-е гг. воспринималась как модная новинка.
378
Герцогиня де Н… — возможно, герцогиня де Нарбонн-Пеле, давняя приятельница Софи Гэ. В английском посольстве в эти годы гостей принимала жена посла леди Гренвил. Госпожа де Фл… — графиня де Флао (см. примеч. 62 /В файле — примечание № 172 —