Что же до директоров театров, они должны превозносить нас до небес, ибо в те дни, когда пустеют сады, театры всегда полны. […]
Один приятель пересказал нам остроумное словцо судьи С. Шел процесс по делу ростовщика, который ухитрился всучить одному несчастному в уплату по векселю свиные окорока на сумму в двадцать одну тысячу франков. Адвокат, защищавший ростовщика, то и дело восклицал: «О, господа, вы не можете заподозрить нас в такой подлости. Мы, воевавшие под знаменами великого человека[417], мы, награжденные звездой героя, мы…» — «Довольно, — перебил судья, — мы видим, что вы желаете увенчать ваши окорока лаврами; пойдем дальше».
Эти окорока ценою в двадцать одну тысячу франков приводят нам на память больного верблюда, которого один из самых знаменитых наших любителей элегантности в сходных обстоятельствах получил от одного прославленного ростовщика. Корабль пустыни имел в конюшне юного денди весьма бледный вид. Английские скакуны обращались с ним без всякого почтения.
Знаем мы и юного офицера, которому ростовщик, не знающий ни стыда, ни совести, вручил вместо денег тысячу канареек. Кормить и ублажать тысячу канареек — дело нелегкое, тем более для лейтенанта; пожалуй, с тысячью луидоров он бы управился куда легче. Тысячу луидоров можно положить в кошелек, а тысячу канареек не уместишь не только в одном кошельке, но даже и в одной клетке. Бедный шалопай поместил крылатое богатство в комнате по соседству со своей спальней, однако удивительные монеты не звенели, а пели, и неумолчное это пение не давало покоя никому в доме. Дядюшка молодого человека, от которого всеми силами старались скрыть сомнительную спекуляцию, заинтересовался странными концертами и поднялся в мансарду племянника; тайное стало явным. Дядюшка был человек умный; он расхохотался и заплатил долги племянника. Тогда тот стал пристраивать канареек. Две дюжины взялась продать привратница, несколько штук взяла прачка; молодой человек хотел выказать щедрость и всех остальных раздарить, но это оказалось не так легко: больше двух птичек в один дом не брали. Юноша ловко распределил их по разным кварталам. Двух канареек он подарил актрисе «Драматической гимназии», двух — старой даме из квартала Маре, четырех — дочке привратника военного министерства: дети ведь обожают птиц; но даже после того, как он обеспечил канарейками всех начальников и подчиненных, всех друзей и подруг, у него все равно оставалось птиц куда больше, чем нужно человеку для счастья; тогда он выпустил всех оставшихся на свободу. Говорят, что, простившись с последней птичкой, он простился и с последним экю; деньги, данные дядюшкой, иссякли, и какой-то ловкач уже предложил нашему герою выгодную спекуляцию: двенадцать тысяч зонтов, которые можно продать и тем самым поправить положение, но мы не хотим этому верить: для послужного списка юного спекулятора более чем достаточно тысячи канареек.
Какое счастье — чувствовать, что все племя читателей понимает тебя, впитывает твои мнения, разделяет твои мысли, вникает в твои открытия, приобщается к твоим радостям, делается невинным сообщником твоих насмешек, хохочет над теми забавными чертами, на которые ты указываешь, учится на примере тех возвышенных чувствований, которые ты описываешь, плачет и смеется вместе с тобой; одним словом, какое счастье быть понятым! Увы! это несказанное счастье, которое ободряет и вдохновляет, которое рождает вечную дружбу и бессмертную любовь, это счастье — столь чаемое, столь драгоценное — это счастье… нам не суждено! Увы! надеяться нам не на что, теперь это уже совершенно ясно. Пора отказаться от иллюзий. Наши читатели — столь остроумные, столь лукавые, столь тонкие, столь проницательные — нас не понимают. Когда мы шутим, они принимают наши слова всерьез и обвиняют нас в преувеличениях. Когда мы говорим серьезно, они воображают, будто мы шутим, и хохочут во все горло. Недавно мы смеху ради объявили, что обладаем способностью прогонять лето и что холод наступает в Париже в то самое мгновение, когда мы приказываем вынести из дому ковры. Поверите ли? нашлись читатели, которые приняли нашу шутку за астрономическое наблюдение и принялись с самым важным видом оспаривать наши слова. «Какое отношение, — говорили эти здравомыслящие особы, снисходительно пожимая плечами, — какое отношение имеет перемена погоды к чьим-то коврам? Известно, что можно разогнать тучи пушечными выстрелами; император Наполеон нередко прибегал к этому средству улучшить погоду. Говорят также, что колокольный звон притягивает молнию; оба эти явления объясняются физическими законами, но как можно подумать, что ковры одной небольшой квартиры могут повлиять на погоду в таком большом городе, как Париж, что от их вытряхивания может снизиться температура воздуха и перемениться направление ветра? Это же просто абсурдно». — Вы совершенно правы, просвещенный читатель, если вы приняли наши слова всерьез, это просто абсурдно.