Как же правы были наши отцы и какой мудрости были исполнены их предрассудки! Знаете ли вы, почему они требовали, чтобы нотариус держался степенно, а жил скромно, почему они отлучали его от светской роскоши и запрещали ему сибаритствовать? Во-первых, потому, что эти почтенные манеры внушали доверие, во-вторых же и в главных, потому, что эта необходимость вести размеренный образ жизни отпугивала всех, кому противопоказано быть нотариусом: всех повес и честолюбцев, всех интриганов и лентяев, наконец, всех тех, кто алчет удовольствий и страшится лишений. В те далекие времена всякая профессия представляла собой род одежды, которую мог надеть лишь тот, кто имел подходящий рост и стан, ум и характер; сегодня же профессии превратились в мешковатые пальто, которые не сшиты ни на кого специально и ни на ком не сидят как следует.
Судьи в ту пору тоже были степенны и, разумеется, имели на это полное право; тем не менее их также упрекали в излишней серьезности; чопорные их манеры превратили в посмешище, и судьи, наскучив этими недостойными, хотя и лестными упреками, решили, по примеру нотариусов, исправиться. Одни стали блестящими весельчаками, другие — кокетливыми модниками, третьи зашли так далеко, что превратились в дамских угодников. Некогда дамы соблазняли, или, по крайней мере, пытались соблазнить судей; сегодня сами судьи сделались соблазнителями.
А несчастные врачи! чего только не говорили об их ученом виде и церемонных манерах! Мольер высмеивал лишь их невежество, светская же публика, хотя и охотно прибегала к их помощи, смеялась над их степенными повадками. Врачей обвиняли в том, что они хвастают своими познаниями, что они употребляют странные слова, что, отправляя больных в мир иной, напутствуют их на непонятном языке… Какой хохот вызывали их пышные парики и трости с золотым набалдашником! Сколько раз слышали мы восклицания: «Доктор педант! Скучный доктор! Неуклюжий ученик Гиппократа!» Эпиграммы эти сегодня утратили всякий смысл, ибо нынешние врачи умеют шутить и болтать едва ли не лучше всех. Можно ли не наслаждаться пикантными анекдотами, которые они рассказывают с таким блеском; но можно ли принимать всерьез рецепты столь забавного доктора? Заслушавшись его, вы забываете о собственных болезнях. Вы не осмеливаетесь прервать его рассказы даже криком боли: он не исцеляет вас от недуга, но отвлекает от него, да и вообще, слушая его рассказы о чрезвычайно удачной операции или об удивительном медицинском феномене, вы не можете не признать собственную ничтожную невралгию, собственный вульгарный гастрит сущими пустяками. Вы не находите слов, чтобы рассказать о том, что ощущаете, а если все-таки рассказываете, то опускаете множество подробностей, которые могли бы дать врачу представление о роде вашего заболевания и способе лечения, — вы торопитесь, чтобы вдоволь насладиться красноречием врача. О, с нынешними докторами не соскучишься; они люди очень любезные; увы! слишком любезные и потому более жестокие, чем их предшественники; они точно так же отправляют нас на тот свет, но при этом заставляют острее сожалеть о жизни, которой их увлекательные беседы сообщают столько приятности.
Военных обвиняли в слепом послушании; издевались над их верностью уставу, над покорностью дисциплине, над тупой солдатской самоотверженностью: насмешники не понимали, сколько мудрости содержится в превосходном армейском порядке, сколько равенства и справедливости несет в себе военная иерархия, вселяющая в каждого, от капрала до генерал-лейтенанта, уверенность: «Сегодня беспрекословно повинуюсь я, а завтра так же беспрекословно будут повиноваться мне». Военным твердили, что они просто-напросто машины, пускаемые в ход по воле командиров. Им кричали: «Вы дети, не имеющие ни характера, ни воли; вы не думаете, не действуете самостоятельно; вы глупцы, у которых в голове не найдется даже двух идей». Военные обиделись и, чтобы доказать, что по крайней мере две идеи у них найдутся, сделались заговорщиками, а иные — под тем предлогом, что у них умные штыки[471], — даже предателями родины.
471
Доктриной «умных штыков» именуется старинная правовая доктрина, санкционирующая невыполнение нижестоящими чинами преступных приказов вышестоящих; доктрина эта обрела особую популярность во время революции 1830 г., когда многие военные приняли сторону восставших. Говоря о военных-заговорщиках, Дельфина, по-видимому, имеет в виду тех офицеров наполеоновской армии, которые в начале эпохи Реставрации были уволены в отставку с половинным жалованьем; именно в их рядах зрели бонапартистские заговоры.