Впрочем, следует отдать должное господину Тьеру: он не единственный, кто желает быть министром, и если он становится им довольно часто[482], то лишь потому, что пользуется поддержкой самой живой части нации, которой он служит природным вождем и истинным представителем. Мы нынче — нация завистников, мы стремимся провести наших вождей и согласны следовать лишь за тем, кого мы презираем. Мы похожи на тех мужей, которые желают любой ценой отстоять свою независимость и потому отвергают советы жены, но зато исполняют прихоти любовницы: первую они не слушаются потому, что признают ее суждения верными и боятся подпасть под ее влияние; второй они покоряются незаметно для себя, потому что считают ее недостойной ими командовать; превосходство первой оказывается ее слабостью, посредственность второй становится ее силой. Все гордецы таковы: им на роду написано подчиняться тем, кого они презирают; между тем ныне, когда все мы отравлены завистью, люди поистине великие нам страшны, а люди достойные — противны; благородство характера нас унижает, чистота языка — оскорбляет, а элегантность манер приводит в ужас. Мы честные республиканцы и ненавидим любые короны, хоть королевские, хоть графские, и любые венки, хоть из лавра, хоть из плюща — символа невинности. Мы рьяные демократы и ненавидим всякое благородство — хоть рождения, хоть поведения, хоть манер; всякий знатный человек нам подозрителен, а человек выдающихся достоинств — просто невыносим, если достоинства эти не искупаются множеством смешных черт и множеством опрометчивых поступков. Мы, французы, любим господина Тьера именно потому, что он человек худого рода, дурного сложения и плохого воспитания[483]; именно благодаря этому мы прощаем ему острый ум, незаурядные таланты и великодушные чувства. Недостатки его извиняют в наших глазах его достоинства.
В такую эпоху, как наша, самое страшное для политика — иметь благородное происхождение, благородную стать и благородные манеры. В этом трагедия господина де Ламартина[484]. Напротив, самое прекрасное — иметь заурядное происхождение, заурядную стать, заурядные манеры. В этом счастье господина Тьера.
Однако те самые бесценные преимущества, которые внутри Франции помогают политику быстро прийти к власти, за ее пределами вредят ему самым досадным образом. Европа ничего не смыслит в наших либеральных идеях; она все еще заражена самыми смешными предрассудками. Ей подавай знатных вельмож с элегантными манерами, она до сих пор охотно толкует о придворной учтивости — меж тем для нас эти слова утратили всякий смысл. Напротив, то, что нас чарует, Европе не нравится, и ей стоит большого труда принимать всерьез наших дипломатов из приказчиков и наших вельмож из плебеев. Она насмехается над ними, и совершенно справедливо; они этого заслуживают, потому что не смогли заставить себя уважать.
Огюст Пюжен. Палата депутатов.
Огюст Пюжен. Собор Инвалидов.
У них был способ стать более величавыми, чем самые величавые вельможи, более благородными, чем самые благородные европейские семейства, — для этого нужно было только остаться на своем месте и возвести в добродетель последовательное самоотречение. Министры, получившие назначение после Июльской революции, должны были поражать европейцев простотою манер и устрашать их скромностью. Человек, лишенный тщеславия, обладает огромным преимуществом перед человеком, который только тщеславием и живет. Вельможа утрачивает величие, имея дело с человеком, который не верит в вельмож. Дорант и Доримена остаются важными персонами до той поры, пока имеют дело с мещанином во дворянстве, но в глазах госпожи Журден, которой смешно их великородие, они сущие ничтожества[485]. Господин Тьер, дитя революции, провозгласившей эру равенства и царство ума, должен был остаться верным тем принципам, какие воплощал. Вместо того чтобы хвастать смешной роскошью, щеголять пестрыми знаками отличия, напяливать расшитые мундиры (и какие мундиры!), вместо того чтобы подражать манерам всех послов, которых он принимал, он должен был, напротив, поражать их подчеркнутой скромностью, последовательным безразличием к любой роскоши и любой пышности[486]. Смешным и уязвимым человека делают только его претензии. Вдобавок у каждой власти свои источники уважения; представителю народа пристало завоевывать уважение собственной простотой.
482
При Июльской монархии Тьер трижды (в октябре — декабре 1832 г., в апреле — ноябре 1834 г. и с ноября 1834 по февраль 1836 г.) был министром внутренних дел, один раз (с января 1833 по апрель 1834 г.) был министром торговли и общественных работ и дважды (февраль-сентябрь 1836 и март-октябрь 1840 г.) занимал пост министра иностранных дел и главы кабинета.
483
Дед Тьера был адвокатом, а отец — авантюристом, который бросил жену сразу после рождения сына и вспомнил о нем, только когда тот прославился, и только для того, чтобы попытаться его шантажировать. Тьер был мал ростом и не блистал красотой; наконец, он был провинциалом и учился сначала в родном Марселе, а затем в Эксе; впрочем, упрекая его в дурном воспитании, Дельфина имеет в виду не недостаток знаний, а неумение вести себя прилично и пристойно. Тьер в этом отношении в самом деле был отнюдь не безупречен: будучи уже министром, академиком и женатым человеком, он принял участие в пирушке в замке Гранво, где в ответ на «кошачий концерт», устроенный под его балконом, продемонстрировал собутыльникам голую задницу; журналисты не преминули рассказать об этой выходке со всеми подробностями (см.:
484
10 августа 1840 г., прочтя комментируемый фельетон, Ламартин благодарил Дельфину: «Спасибо за то, что сказано обо мне. Слова очень любезные. Но они навлекут на меня ненависть всех французских горбунов и уродов. Это неполитично. Здесь, как и во всем прочем, надобно уважать демократию!» (цит. по:
486
После революции 1848 г. те же упреки Дельфина с еще большими основаниями предъявляла республиканским министрам, которые, свергнув королевскую власть, переняли «королевский» образ жизни, «например, приказывают стрелять из пушки всякий раз, когда трогаются с места. Пушки — игрушки королей, народному республиканскому правлению они не пристали. Мы еще можем понять, что пушка стреляла, когда в парламент направлялись Карл X или Луи-Филипп; эти монархи были потомками Людовика XIV и Генриха IV; у них эти помпезные обычаи входили в семейную традицию; но ознаменовывать выстрелом из пушки всякий выезд господина Кремьё… Право, это просто смешно» (2, 492; 13 мая 1848 г.; адвокат Кремьё занимал во Временном правительстве пост министра юстиции).