— А меня, — рассказывает молодой художник, — больше всего поразил луч солнца, который внезапно осветил мост Согласия в тот самый миг, когда там остановилась колесница. Игра света была так прекрасна, что и передать невозможно. Штыки, копья, каски, позолоченные конские попоны — все блестело; колесница сияла — то был настоящий апофеоз.
— Меня, — говорит женщина, возвысившаяся при Империи, — очень тронуло зрелище блестящих шталмейстеров и адъютантов императора, которые пешком следовали за его гробом. Сколько раз я видела, как они следовали верхом за ним самим! В какое прекрасное время мы жили!
— Да, — соглашается юная девица, — они были там все-все, даже бедный герцог Реджио[511]. Паралитик, идущий за гробом. Невозможно было на него смотреть без волнения.
— А бравые солдаты старой гвардии, — восклицает школьник, — как они были довольны, что им воротили императора! Как славно они плакали!
— Меня, — с улыбкой признается англичанин, — особенно умилил крик: «Долой англичан!»[512] Мне он показался довольно глупым, но я не стал об этом говорить: ведь акцент мог меня выдать, а я был совсем один. Такие мысли хорошо высказывать, заручившись поддержкой товарищей.
— Меня, — говорит суровый критик, — все это оставило совершенно равнодушным; я считаю, что оперная пышность оскорбляет величие смерти. Зато на меня произвело огромное впечатление прибытие «Дорады»[513]. Вот это зрелище было по-настоящему благородным и трогательным! Спасибо хорошему вкусу принца Жуанвильского: благодаря ему все театральные тряпки были выброшены на свалку. Молодой военачальник понял, что все эти прикрасы, вся эта позолота, способная пленить праздных и тщеславных жителей большого города, не пристали морякам, которые бороздят океаны; он понял, что корабль, везущий гроб императора и осененный крестом Господним, не нуждается в других украшениях!
— Принц Жуанвильский в течение всего этого путешествия держался великолепно, он был полон отваги и решимости, — подтверждает жена морского офицера, — мой кузен участвовал в этом плавании и обо всем мне рассказал. Вдобавок я сама видела, как принц с борта корабля узнал королеву: она поджидала прибытия сына на берегу Сены. Издали завидев мать, простирающую к нему руки, он и сам протянул руки к ней, а затем вновь принял вид серьезный и торжественный; это зрелище тронуло всех без исключения.
Огюст Пюжен. Застава звезды.
— Народ все время кричал: «Да здравствует принц Жуанвильский!» — говорит завсегдатай королевского дворца.
— Да, поездка на Святую Елену сделала его очень популярным, — продолжает старый генерал. — Он храбрый юноша, честный и прямой. Император бы его полюбил.
— Возможно! но будь император на его месте, он не стал бы возвращать свой прах.
— Вечно вы мелете вздор!
— Вы это называете вздором, а я — истиной.
Мы слушали эти разговоры и думали о том, что время — большой философ, а история — превосходная мать семейства: время все устраивает, все объясняет, все извиняет; история в конце концов примиряет своих детей со всем светом. Взять хотя бы этого подлого узурпатора, коварного корсиканца, отвратительного тирана, ненасытного людоеда, мерзкого крокодила, его проклинали, его ненавидели, ему изменяли, больше того, его забыли!.. И что же? теперь те, кто его проклинали, им восхищаются, те, кто его ненавидели, ему поклоняются, те, кто ему изменили, его оплакивают, те, кто его осуждали, его воспевают… Какие удивительные превращения! а ведь прошло всего два десятка лет! Как! неужели ненависть так непостоянна!.. Это открытие, пожалуй, заставляет по-новому взглянуть на любовь.
1841
Мы только что возвратились из палаты депутатов, где слушали речь господина де Ламартина, и она произвела на нас впечатление столь глубокое, что ни о чем другом мы и думать не можем[514]. Никогда еще наш поэт не выказывал себя таким блестящим оратором; никогда еще голос его не был так звучен, осанка так горда, взгляд так благороден, тон так страстен. Сидевший рядом с нами бывший депутат, человек весьма остроумный, до начала заседания высказывался довольно скептически насчет энтузиазма, с каким мы и наши друзья относимся к господину де Ламартину. «Не постигаю, отчего вы называете его лучшим нашим оратором…» — говорил он до начала заседания. После его окончания он заговорил по-другому: «Теперь я и думаю так же». Что же до нас, мы вернулись из палаты, не в силах думать ни о чем, кроме политики; помимо воли мы размышляли исключительно о фортификациях, сплошной крепостной стене и отдельно стоящих фортах и в результате преисполнились самого настоящего ужаса, ибо намерение окружить Париж укреплениями кажется нам чрезвычайно опасным.
511
Никола-Шарль Удино, наполеоновский маршал, в 1810 г. получивший от императора титул герцога Реджио, при Июльской монархии не принимал участия в политической жизни; в 1840 г. он был великим канцлером Почетного легиона. Вместе с маршалом Молитором, генералом Бертраном и адмиралом Руссеном он шел за гробом, неся кисти от погребального покрова.
512
Ультрапатриотическая антианглийская риторика, к которой летом-осенью 1840 г. охотно прибегали журналисты, верные Тьеру, оживила в народе память о поражениях двадцатипятилетней давности; парижские простолюдины вспомнили о Ватерлоо и стали вымещать обиду на англичанах, находившихся в Париже, от слуг до дипломатов. Перед церемонией 15 декабря ходили слухи, что толпа намерена разгромить здание английского посольства (см.:
513
Маленький речной пароход, на котором останки Наполеона проделали последний этап водного пути — по Сене от Руана до парижского пригорода Курбевуа, где 14 декабря останки выгрузили на берег. Нос этого «погребального корабля» был украшен трехцветным знаменем и католическим крестом.
514
Ламартин выступал в палате 21 января 1841 г.; он полемизировал с Тьером, который 13 января выступил перед депутатами с докладом о постройке укреплений вокруг Парижа. Намерение построить эти укрепления возникло еще в начале 1830-х гг., причем поначалу речь шла о том, чтобы окружить Париж не сплошной стеной, а лишь отдельными фортами. В тот момент правительственная идея не была реализована. В 1840 г. Тьер, став председателем кабинета и планируя начать войну с европейскими державами, счел необходимым вернуться к отвергнутому плану. 10 сентября 1840 г., заручившись поддержкой короля, он принял решение о немедленном начале работ, даже не дождавшись согласия парламента. На строительство выделили 13 миллионов франков. Новая стена была призвана защитить Париж от военных атак, поэтому, когда стало ясно, что воевать Франция не будет, судьба новых укреплений опять оказалась под вопросом, тем более что, как выяснилось, денег на них требовалось не 13 миллионов, а в десять раз больше. В январе 1841 г. к рассмотрению этого проекта наконец приступила палата депутатов. Ламартин назвал проект ложным с точки зрения политики, тактики и гуманности; он полагал, что инициаторами постройки укреплений движет не желание защититься от внешнего врага, а недоверие к собственному народу.