Для нас это вопрос не только политический и национальный, это вопрос духовный, и проект, который не может не погубить нарождающееся в Париже царство ума, нас пугает. Мы убеждены, что, да простят нам это выражение, Париж укрепленный — это Париж оглупленный.
Скажите откровенно, знаете ли вы хоть один город на земле, который мог бы одновременно воевать и мыслить? Не знаете, ибо такого города не существует. Между тем парижское фирменное блюдо, как говорят рестораторы, — это выработка идей; весь Париж — гигантская фабрика по их производству. Есть города, которые живут торговлей, есть города, которые живут политикой или промышленностью, что же касается Парижа, то это единственный город на земле, который мыслит. Париж — философ, не делайте же из него солдата[515]. Не надевайте на него доспехи, тяжелая кираса помешает ему прогуливаться, размышляя о судьбах мира. Не надевайте на него каску, это помешает ему запускать руку в волосы, обдумывая новую идею; вдобавок идеи страшатся железа, они робеют явиться на свет в столь грозном головном уборе. Бонапарт, знавший тайну каски и осведомленный о действии, какое она производит на мозг, не носил ничего, кроме треуголки.
Да, дело идет прежде всего о судьбах ума, и вот вам доказательство: все люди выдающегося ума пламенно протестуют против этого безумного проекта укрепления, а вернее сказать, оглупления Парижа; всем людям, известным своими свершениями в сфере умственной, эта идея претит — всем, за исключением господина Тьера; впрочем, это последнее вполне объяснимо: господин Тьер — умный человек, который не любит ум; собственным умом он доволен, но желал бы оставаться единственным умным человеком в своем окружении; общество других умных людей его никогда не привлекало.
Если об этом варварском проекте заговаривают с господином де Шатобрианом, он с сожалением поднимает глаза к небу.
Господин Гюго выслушивает защитников этого прекрасного проекта в молчании и смотрит на них с улыбкой.
Господин де Ламартин… вы видели вчера, как грозно и непреклонно, ведомый возвышенным инстинктом, сражался он против этой замаскированной ловушки, как насылал на нее громы и молнии и, подобно орлу, разгадавшему козни птицелова, отважно рвал еще невидимую сегодня сеть.
Человек совершенно иного образа мыслей, господин Мишель Шевалье, в свой черед возмущается и приходит в отчаяние, предвидя порабощение промышленности и удушение науки[516].
Удручены и те из военных, кто желает воевать не силой, а умом; они понимают, что осуществление этого проекта разрушит военную науку, уничтожит искусство стратегии. В самом деле, на что уметь сражаться, если успех или неуспех баталии зависят исключительно от провианта и боеприпасов, от времени сражения и численности войска, а вовсе не от храбрости и ловкости бойцов?[517]
Наконец, все благородные мыслители Франции, все великие ораторы, все глубокие мыслители, поэты и романисты, господин Берье, господин де Бальзак, господин Альфонс Карр, господин Теофиль Готье, господин Жанен и господа Бертен (что весьма забавно[518]) и два десятка других, чьи имена мы бы назвали, когда бы не боялись их скомпрометировать, — те, кто живет за счет плодов своего ума, — все как один объяты страхом и ощущают угрозу своему существованию… Таким образом, как видите, речь идет не о войне французов против иностранцев, но о сражении куда более страшном, потому что тот, кто проиграет его, проиграет и все остальные, о борьбе подспудной и роковой, о тайном и необъявленном поединке между насилием и разумом, между грубой силой и человеческой мыслью.
Намерение окружить Париж крепостной стеной есть не что иное, как заговор против ума, и потому он, естественным образом, заставляет трепетать всех тех, кому есть что терять.
Но в то же самое время это и заговор против свободы, лишнее доказательство чему — тот пыл, с которым сторонники угнетения встали на защиту этого проекта все до единого; дело в том, что он обладает способностью пленять разом всех пустомель, и старых, и новых. Постигаете ли вы это удивительное явление? Люди, которые ненавидят друг друга больше всего на свете, которые вот уже двадцать лет бьются не на жизнь, а на смерть… внезапно объединяются под этим сомнительным знаменем[519]. Вы ведь знаете, что во Франции существуют две партии, которые ненавидят друг друга, но имеют много общего и внушают нам равный ужас:
515
Этот пассаж «заставил улыбнуться» А. И. Тургенева; в письме к Е. А. Свербеевой от 29 января 1841 г. он, ссылаясь на то, о чем «так живо, дельно и бегло умничает милая умница» госпожа де Жирарден, признается: «Одна фраза Фельетона ее заставила меня улыбнуться. […] Париж — мыслитель! Париж — философ! […] Да где же он и над чем призадумался? Где же его философы? Уж, конечно, не в Академии и не на кафедрах! […] Она обмолвилась, но статья останется прелестною, как ее автор» (РО ИРЛИ. Ф. 309. № 2550. Л. 23 об.).
516
Мишель Шевалье, инженер по образованию и сенсимонист по убеждениям, автор трудов по политической экономии Франции, читавший лекции на эту тему в Коллеж де Франс, выступил с письмом против проекта укреплений в лиможской газете «Порядок». Шевалье не только был лично знаком с Дельфиной, но и пытался в начале 1830-х гг. привлечь ее в ряды сенсимонистов (см. его письма к ней в кн.:
517
21 января 1841 г. «Пресса» опубликовала подборку высказываний видных военных теоретиков и практиков прошлого и настоящего о нежелательных последствиях, какими чревато возведение укреплений вокруг большого города вообще и Парижа в частности.
518
Дельфина называет страх братьев Бертен: Луи-Франсуа Бертена-старшего и Луи-Франсуа Бертена де Во — забавным потому, что в выпускаемой ими официозной газете «Журналь де Деба» Бертены публиковали материалы, это намерение одобряющие, а о том, что, по их мнению, «укрепления станут склепом для парижской цивилизации», рассказывали лишь в неофициальной обстановке (см.:
519
Парадоксальность ситуации заключалась в том, что проект постройки укреплений поддерживали одновременно и считавшийся в ту пору весьма левым Тьер, который уже не состоял в правительстве и находился в оппозиции к нему, и само это правительство, гораздо более консервативное и враждебное по отношению к Тьеру.