Неделя, а вернее сказать, месяц, началась с события очень печального и очень серьезного, которое, однако, никого не испугало, а непонятые несчастья страшнее всего[522]. Париж сам проголосовал за собственную гибель и продолжал забавляться и смеяться, петь и плясать так, как если бы по-прежнему оставался свободен. Он безмятежно смотрит, как куются его цепи, и не может взять в толк, что носить эти цепи придется именно ему. Этот легкомысленный город нимало не тревожится о своем будущем. Один остроумный человек сказал: «В политике есть три способа смотреть на вещи: до, во время и после». Люди большого ума предвидят события до того, как они свершились: зная причины, они угадывают следствия, зная преступление, предчувствуют наказание, видя сев, предсказывают урожай; такие люди — пророки: ими восхищаются, но не более того. Люди ума прямого и справедливого, но совершенно земного видят события в то время, когда они происходят, и это уже много. Они сознают беду, которая пришла, и если у них не хватило чутья для того, чтобы ее предвидеть, у них, по крайней мере, хватает ума для того, чтобы вступить с нею в борьбу; они называют вещи своими именами, они говорят о несчастье: «Это несчастье», а о подлости: «Это преступление»; они не пророки, но судьи, а порою умелые врачи.
Люди малого и ограниченного ума, с большими потухшими или крошечными зажмуренными глазами, глупцы с ложными представлениями, недоверчивые болтуны, которые сомневаются во всем, потому что не сомневаются ни в чем; простаки, которых возбуждают лишь чужие страсти; вся эта невежественная чернь, которая, как принято считать, блуждает между добром и злом, на самом же деле всегда без колебаний выбирает зло, — все эти люди замечают события только после того, как они произошли; когда все уже свершилось, когда назад уже нет возврата и ничего нельзя изменить, они наконец открывают глаза и с ужасом сознают, какие чудовищные глупости натворили, какой непоправимый вред причинили.
Этот способ классифицировать политиков кажется нам восхитительным, и мы, со своей стороны, уже давно взяли его на вооружение. Часто, глядя на политического мужа, мы задаемся вопросом, к какой из этих трех категорий он принадлежит, и приходим к выводам, которые могут показаться удивительными: например, мы заметили, что среди наших депутатов очень мало людей, принадлежащих ко второй категории. Казалось бы, следовало ожидать, что эта категория будет самой многочисленной: ничуть не бывало, она самая скудная. Да ведь наблюдать за событиями по мере того, как они происходят, легче легкого, возразят нам; возможно — однако же этого почти никто не делает. Пожалуй, легче даже предугадывать то, что может произойти; для этого довольно иметь благородные инстинкты или дурные намерения; ибо следует заметить, что в категорию людей, которые провидят события до того, как они совершились, необходимо включить бунтовщиков, революционеров, дурных вожатых: все они отнюдь не новички в науке провидения. Они прекрасно знают, что тот путь, на который они вас толкают, — путь гибельный; они мгновенно угадывают, что принимаемый закон сулит неисчислимые несчастья, они бегло читают в книге будущего, из которой играючи вырывают самые прекрасные страницы. Гений зла все-таки остается гением.
Другое дело светские люди… О! эти видят происшедшее после, сильно после, они понимают, что случилась беда, если из-за этой беды отменили праздник[523]; сегодня они развлекаются так же беззаботно, как вчера, а когда с ними заговаривают о чудовищном, позорном голосовании, они нетерпеливо восклицают: «Как! Опять укрепления! Сколько можно! Когда вы наконец прекратите толковать нам про эти скучные укрепления?» — Когда они будут построены… Уверяем вас, когда это произойдет, вам уже не станут толковать ни про укрепления, ни про что бы то ни было другое. В ту пору журналистам сделается нелегко писать остроумные фельетоны; любое правительство, получив в свои руки эти бастилии, непременно предпишет литераторам молчание; какой властитель окажется настолько наивен, чтобы, обладая подобными средствами убеждения и введя подобную цензуру, позволить подданным себя критиковать? Попробуйте иронизировать над цитаделями, попробуйте разить эпиграммами противников, которые отвечают вам артиллерийскими залпами! Господин де Ламартин давеча был совершенно прав, когда сказал, что не доверяет обещаниям левых и тревожится за свободу. Что значит статья закона против двадцати фортов и одной непрерывной цепи укреплений, откуда по одному сигналу телеграфа могут открыть огонь три тысячи орудий? Против такой атаки конституция бессильна. «Когда Бонапарт после 18 брюмера захватил абсолютную власть, — сказал господин де Ламартин, — он стал деспотом именем республики. Тогдашние либералы, точно так же как и теперешние, были довольны, а свободе пришел конец».
522
В понедельник 1 февраля депутаты приняли проект постройки укреплений вокруг Парижа с бюджетом в 140 миллионов.
523
В другом фельетоне (23 марта 1839 г.) Дельфина рассуждает о беспечности светских людей: «Во Франции тщеславие так сильно, что порождает равнодушие. Самонадеянность здесь нередко заменяет отвагу. Французы верят в опасность, но не допускают, что она может грозить им лично; каждый в глубине души убежден, что погибнуть могут „они“ — но ни в коем случае не он сам. Ибо когда дело доходит до политических гонений, превратностей судьбы, пожаров и даже болезней, каждый почитает себя исключением» (1, 442).