За рассказом об общем празднестве следуют рассказы о празднествах особых. Профессиональные охотники критикуют охоту. Охотники, изволите видеть, великие педанты! Они утверждают, что охота устроена из рук вон плохо, что собаки, хоть и породисты, но дурно воспитаны и дурно содержатся. Но ведь иначе и быть не может. Охота — развлечение не для конституционного монарха; короли-охотники во Франции больше не в моде; тех, кто охотится слишком хорошо, отсылают за границу, охотиться на чужой земле. В старые времена старые либералы наговорили столько фраз об урожае бедняка, растоптанном наглой монаршей сворой, что народ принял все эти разговоры всерьез; он привык видеть в охоте стихийное бедствие и разучился понимать, что на самом деле охота — не бедствие, а благодеяние. Крестьяне постепенно дошли до осознания этой истины именно тогда, когда бедствие уже перестало разорять их поля; дело в том, что бедствие это имело существенное преимущество; на время охотничьего сезона захолустные деревеньки превращались в оживленные города; здесь жили на широкую ногу, весело и шумно, здесь не переводились курьеры, верховые лошади и почтовые кареты; элегантные путешественники являлись сюда со всех сторон; самая жалкая комнатенка стоила безумных денег; самый скверный омлет был на вес золота. Здесь, не скупясь, устраивали импровизированные празднества; здесь, не задумываясь, позволяли себе самые безумные выходки, а безумцы всегда щедры; повесы умеют вознаградить за причиненные ими же неудобства; люди королевской крови разоряют с неизъяснимым благородством! Спросите у фермеров из окрестностей Шантийи; они расскажут вам, как горько сожалеют о том, что господин герцог де Бурбон[541] уже не охотится в здешних краях! За малейший ущерб он платил в пять или шесть раз больше положенного; многие крестьяне засевали целые участки нарочно для потравы, и порой два или три арпана такой земли, где любят пастись дикие звери, приносили больше, чем целая ферма в крае Бос. Ах охота, охота! что ни говори, у этого стихийного бедствия были свои хорошие стороны! И будь жители маленьких городков, расположенных на опушке леса, посмелее, они непременно добились бы от депутатов и пэров права быть разоряемыми, как прежде[542].
Однако какой государь дерзнет сегодня признаться в том, что любит охоту, и позволит себе завести королевскую свору? — Никакой; все, что можно и должно иметь нынешнему королю, это жалкая конституционная свора, составленная из голодных и ленивых псов, которые превратились из вассалов в граждан, но не выучились никакому ремеслу и озабочены только собственной независимостью. Впрочем, подождите немного: лишь только вокруг Парижа будут построены укрепления, власть имущие почувствуют себя более вольготно и начнут охотиться на самых разнообразных тварей, прежде всего на людей острого ума. […]
Огюст Пюжен. Контора дилижансов «Королевская почта».
Огюст Пюжен. Французский институт.
Проект нового государственного устройства, обнародованный коммунистами, не снискал особого успеха[543]. Что до нас, мы находим их предложения, призванные вдохнуть новую жизнь в наши свободы, весьма остроумными.
Вот что нам предлагают:
Свобода печати. Правительство берет на себя все заботы о формировании общественного мнения. Газете, которая осмелится высказать собственный взгляд на вещи, будет объявлена война не на жизнь, а на смерть.
541
Герцог де Бурбон был последним владельцем Шантийи из рода Конде; его единственный сын, герцог Энгиенский, в 1804 г. был расстрелян по приказу Наполеона якобы за участие в подготовке роялистского заговора. Герцог де Бурбон умер 30 августа 1830 г.; незадолго до смерти он завещал Шантийи герцогу Омальскому (см. примеч. 99 /В файле — примечание № 209 —
542
О том, насколько выгодны скачки и охота для жителей Шантийи, Дельфина уже писала в фельетоне от 11 мая 1839 г.: «Скачки в Шантийи будут в этом году прекрасны, как никогда. Вот уже целый месяц, как в этом очаровательном городе царит необычайное оживление. Дважды в день пять или шесть десятков лошадей пробуют свои силы на бескрайней лужайке или на восхитительных лесных аллеях; грумы, жокеи и их
543
В начале 1840-х гг. в Париже действовал целый ряд группировок, каждая из которых претендовала на право пропагандировать коммунистическую доктрину (см. подробнее: