Огюст Пюжен. Сад Тюильри.
Огюст Пюжен. Площадь Согласия.
Иные утверждают, что Париж сделался скучен; нам, напротив, представляется, что жить в нем нынче весьма приятно: знакомых нигде не встретишь, город нынче населен одними провинциалами. Чувствуешь себя независимо, как в путешествии, но при этом наслаждаешься всеми удобствами собственного жилища. Тот, кто изучает Париж в это время года, проникается любовью к этому городу, потому что встречает здесь только тех людей, которые от него в восхищении; по улицам бродят толпы восторженных зевак; это прелесть что такое: зеваки заморские, зеваки заграничные, зеваки зарейнские, все, кроме зевак замогильных, как выразился бы господин де Шатобриан[114], — впрочем, не станем ручаться, что кто-нибудь из этих последних не замешался в уличную толпу.
Наконец, в подобные дни Париж ненадолго обновляется и добреет: пресыщенные люди его покинули, скучающие люди из него бежали. Воздух от этого кажется более чистым, улицы — более просторными. Ведь человек СКУЧАЮЩИЙ занимает так много жизненного пространства! его присутствие так обременительно! своими всхлипами и зевками он поглощает столько воздуха! А нынче человека СКУЧАЮЩЕГО в Париже не встретишь; он охотится в обществе человека ДОКУЧНОГО, и тот перечисляет ему всю когда-либо подстреленную дичь, а затем оба принимаются злословить о Париже, который их отсутствие так чудесно преображает. Поскольку оба они, и СКУЧАЮЩИЙ, и ДОКУЧНЫЙ, — люди тщеславные, они отсылают свою добычу в Париж, а сами остаются за городом! — Да, благословенна осень в Париже! — Театры возрождаются, публика молодеет; партер заполняет не та многоопытная, привередливая и нелюбезная зимняя публика, которая ревниво тиранит актеров, нанятых для ее развлечения; не та публика, которую все возмущает и ничто не вдохновляет; не та пресыщенная удовольствиями фатоватая публика, которая провела всю жизнь в театральных коридорах и не смеет улыбнуться, потому что от старости лишилась всех зубов; не та старая кокетка, которая не смеет заплакать, потому что боится смыть румяна. — Нет, в партере располагается публика наивная, радостная и доброжелательная, публика, в которой каждый для актеров и судья, и сообщник, публика, которая с чистым сердцем помогает вам себя рассмешить и которую приятно растрогать; добродушная публика, которая не возражает против того, чтобы ее развлекали; одним словом, публика, которая верит в удовольствия.
Поэтому театры торопятся сыграть перед нею все свои новинки; так истец стремится, чтобы дело его рассмотрели, пока в суде председательствует его друг.
В Опере спешно репетируют сочинение Виктора Гюго и мадемуазель Бертен[115].
Некоторые отрывки уже удостоились похвал. Одни говорят: «Право, это прекрасно!» — И слышат в ответ: «Ничего удивительного, ведь сочинял-то Берлиоз». Другие восклицают: «Какая восхитительная музыка!» Им отвечают: «Само собой разумеется, ведь автор-то Россини».
Выскажем свое мнение и мы:
Если эта музыка дурна, значит, ее сочинил Берлиоз; если хороша, значит, ее написал Россини. Если же она в самом деле великолепна, значит, автор ее — мадемуазель Бертен.
Вот ход наших рассуждений:
Если сочинять музыку для «Эсмеральды» вместо мадемуазель Бертен взялся господин Берлиоз, значит, поскольку славы ему эта работа не сулит, он выполнит ее как попало, а все хорошие ходы сохранит для своих собственных творений.
Если эту музыку согласился написать Россини, она будет хороша, потому что у Россини прекрасно все, даже то, что сделано как попало.
Наконец, если музыка окажется прекрасной, придется признать, что ее сочинила сама мадемуазель Бертен, каких бы тайных помощников ни приписывала ей молва; ибо не родился еще такой глупец, который стал бы раздавать свои шедевры даром.
Те, у кого много ума, ничуть не более щедры, чем те, у кого много денег, и какую бы власть ни имели нынче газеты, мы не верим, что великий композитор подаст на бедность одной из них толику своего гения.
Еще о новинках: Французский театр[116] показал «Тартюфа» и «Игру любви и случая» с мадемуазель Марс. И вообразите, зал был полон. Узнаю тебя, добрая сентябрьская публика! — Тебя еще можно пленить нежным голосом — ведь ты не успела вдоволь насладиться им в прошлые годы[117].
114
Дельфина обыгрывает название мемуарного сочинения Ф.-Р. де Шатобриана «Замогильные записки»: по завещанию автора оно должно было увидеть свет лишь после его смерти, однако вся читающая Европа знала о существовании этого текста и с нетерпением ждала его публикации. Дельфина входила в тот узкий круг избранных, которые получали возможность присутствовать на чтениях отдельных глав из книги, происходивших время от времени в салоне госпожи Рекамье в Аббеи-о-Буа. Дельфина с юности восхищалась талантом Шатобриана, а он еще в 1823 г. сделал ей в письме изысканный комплимент: «Теперь я знаю, почему вы так хорошо декламируете стихи: этот язык вам родной» (письма Шатобриана к Дельфине см. в:
115
Премьера «Эсмеральды» — оперы, музыку которой сочинила Луиза-Анжелика Бертен, дочь главного редактора официозной газеты «Журналь де Деба», состоялась в парижской Опере 14 ноября 1836 г. Виктор Гюго положил в основу либретто свой роман «Собор Парижской Богоматери». Пресса у спектакля была сочувственная, но недоброжелатели объясняли это многочисленными знакомствами Бертена (см.:
117
Объект иронии Дельфины — возраст знаменитой драматической актрисы мадемуазель Марс, которой в 1836 г. исполнилось 57 лет, что, однако, не мешало ей, как и в прежние годы, играть юных героинь естественно и блистательно. Любопытно, что Барбе д’Оревийи в своем очерке о Дельфине сравнивает ее мастерство рассказчицы с актерским мастерством мадемуазель Марс, находя у обеих одинаковую легкость и одинаковое изящество (