О господи! если бы каждый из нас взял за правило облегчать жизнь тем немногим, кто зависит от него, быть может, великая проблема всеобщего блага была бы наконец разрешена; но мы предпочитаем приносить горе ближним, а себя посвящать счастью всего мира!.. Это, конечно, почетнее, да, пожалуй, и легче; ибо кто проверит результат? Вы пришли бы в ужас, когда бы узнали, сколько мелких гадостей совершает за день филантроп, сколько ужасных огорчений причиняет он своим домашним. Поэтому, вознося молитву к Судьбе, мы не раз восклицали со всем пылом, на какой способны: дай мне в друзья людей неблагодарных и эгоистичных, тиранов и даже гениев, хотя они считаются самыми жестокосердыми… но избавь меня от филантропов!
Огюст Пюжен. Цветочный рынок на острове Сите.
Доставлять радость ближним — вот главная цель каждой женщины, которая поистине милосердна; заметьте притом разницу в долге матери и жены: мать, по нашему убеждению, должна воздвигать перед ребенком все новые и новые преграды; жена, напротив, должна убирать их с пути мужа, отца, брата. Жизнь ребенка — сплошная игра, и для него преодоление препятствий — полезное упражнение; жизнь мужчины — сплошной труд, и для него преодоление препятствий — досадная помеха. Всякий мужчина, который трудится всерьез, от рабочего до министра, — в своем роде больной, безумец, эпилептик, нуждающийся в постоянном уходе. Непрерывные труды делают мужчину бесконечно раздражительным, и женщина, которая нежной заботой успокаивает его лихорадочное возбуждение, а благодетельным попечением отгоняет от него все неуместные и неприятные воспоминания, которая скрывает от него дурную весть, могущую понапрасну отвлечь от важного дела, а ласковым приемом развеивает его дурное настроение, которая окружает его предметами, милыми его сердцу, выбирает для своих нарядов цвета, приятные его глазу, подает ему его любимые блюда, выслушивает его рассказы и вникает в его планы с видом заинтересованным и понимающим, с улыбкой умной и ободряющей, — такая женщина для мужчины — настоящий ангел-хранитель, и ангел этот кажется ему писаной красавицей! Вот такими красавицами мы и желали бы видеть всех женщин без исключения!..
1845
Какая, право, у нас забавная страна! С какой изумительной легкостью переходит она от самых жгучих страхов к самому безмятежному спокойствию! Вот оно, хваленое французское легкомыслие, которое мы так безуспешно пытались отыскать; оно живет не в умах французов, не в их вкусах, не в их развлечениях; оно обретается исключительно в их чувствах. Ненавидеть сегодня то, чему поклонялись вчера; осуждать вечером то, чем восхищались утром; бежать ныне от того, чего домогались прежде, — все это может считаться легкомыслием, и в этом смысле французы заслуживают звания легкомысленных. Месяц назад, как мы вам докладывали[620], Париж пребывал в оцепенении, повсюду только и было разговоров что об убийцах и их жертвах; рассказывали про женщину, которую удушили страшной смоляной маской, о юноше, которому нанесли десять ударов стилетом; толковали про украденные деньги, про похищенные часы и цепочки, и все вскрикивали, ужасались, возмущались, жалели пострадавших, проклинали власти, дрожали от страха за друзей и за самих себя и, вопреки предписаниям закона — того мудрого закона, который можно было бы сформулировать двумя словами: «Защищаться запрещается!», — вооружались ножами и кинжалами. Так вот, сегодня от всех этих страхов не осталось ни малейшего следа; у нас отняли одну за другой все те ужасные вести, какие нам подбросили прежде. Смоляная маска оказалась хитроумной выдумкой, а жертва — героиней любовной интриги[621]; ночное нападение на юного денди было столь же романическим: атаковал не разбойник, а соперник. Наши страхи были ошибкой; наше сострадание было ошибкой; никаких убийц не существует и никогда не существовало; кто посмел сказать, что они существуют? Сегодня того несчастного, который решится рассказать в кафе или клубе, что на него напали воры, безжалостно поднимут на смех; он может показать раны — его осмеют; он может истекать кровью — это вызовет еще больший смех; он лишится чувств — смех усилится; он умрет — но смех не смолкнет. Доверчивости объявлен бой. С ней необходимо покончить. Разбойники могут быть совершенно покойны, во всяком случае в течение некоторого времени; в них больше никто не верит. — Есть ли у нас основания для беспечности? — Нет; но у нас пропало желание бояться. — Опасность сохраняется? — Да; но о ней больше никто не думает. — А почему о ней больше никто не думает? — Потому что о ней уже думали прежде, а думать все время об одном и том же скучно.
620
В фельетоне от 22 декабря 1844 г. описаны нападения уличных грабителей, державших в страхе парижан осенью этого года.
621
К смоляной маске как средству убийства осенью 1844 г. в Париже прибегали дважды; некий Шеврёль в самом деле удушил таким образом свою любовницу и был приговорен к смерти; другой преступник 12 декабря 1844 г. попытался последовать его примеру, но не сумел довести свое намерение до конца.