— Вот что, хорошенькая беляночка, ты оставишь этих двух недотеп и пойдешь со мной...
Певунья ничего не ответила, только прижалась к Ро-дольфу. Она была так напугана, что зубы у нее стучали.
— А я... не стану ревновать моего муженька, — проговорила Сычиха с громким смехом.
Она все еще не узнавала Воровки, своей прежней жертвы.
— Слышишь ты меня или нет, беляночка? — спросил урод, подходя еще ближе к столу. — Если ты не пойдешь со мной, я выколю тебе один глаз, чтобы ты была под стать Сычихе. А если ты, красавчик с усиками, — обратился он к Ро-дольфу, — не перебросишь мне эту блондинку через стол... я прикончу тебя...
— Боже мой, боже мой! — воскликнула Певунья и, сложив с мольбой руки, обратилась к Родольфу: — Защитите меня!
Но, сообразив, что она подвергает его большой опасности, девушка продолжила шепотом:
— Нет, нет, не двигайтесь, господин Родольф; если он подойдет, я позову на помощь, он побоится скандала, появления полиции, Людоедка тоже вступится за меня.
— Не беспокойся, детка, — сказал Родольф, бесстрашно смотря на Грамотея. — Я рядом с тобой, сиди спокойно. Но так как нам с тобой претит вид этого урода, я мигом вышвырну его на улицу.
— Ты? — спросил Грамотей.
— Да, я!!! — ответил Родольф.
И, невзирая на попытки Певуньи удержать его, он встал из-за стола.
Грамотей отступил на шаг, таким грозным было лицо Родольфа.
Лилия-Мария и Поножовщик были поражены злобой, лютым гневом, которые исказили в эту минуту лицо их спутника; его трудно было узнать. Во время своей драки с Поножовщиком он держался презрительно, насмешливо; но перед лицом Грамотея он, казалось, был охвачен дикой ненавистью: его расширенные от ярости зрачки как-то странно блестели.
Иные глаза обладают непреодолимой магнетической силой; говорят, что наиболее знаменитые дуэлянты одерживали свои кровавые победы благодаря гипнотической силе взгляда, который подавлял, парализовал их противников.
Родольф был наделен именно таким поразительным взглядом, пристальным, сверлящим, пугающим, которого не могут избежать те, на кого он направлен... Этот взгляд смущает их, властвует над ними; они почти физически ощущают его, но у них недостает сил от него оторваться.
Грамотей вздохнул, отступил на шаг и, уже не доверяя своей необычайной силе, стал нащупывать под блузой рукоятку кинжала.
На пол кабака могла пролиться кровь, если бы Сычиха, схватив за руку Грамотея, не вскричала:
— Погоди... погоди... чертушка. Выслушай меня; ты потом расправишься с этими двумя обормотами, они не уйдут от тебя...
Грамотей с удивлением взглянул на одноглазую.
А та уже несколько минут с возрастающим интересом наблюдала за Лилией-Марией, припоминая прошлое. Наконец все ее сомнения рассеялись: она узнала Певунью.
— Статочное ли дело! — воскликнула Сычиха, всплеснув руками. — Да ведь это Воровка, любительница полакомиться на чужой счет. Откуда ты взялась? Уж не пекарь ли послал тебя сюда? — прибавила она, показывая кулак девушке. — Неужто ты вечно будешь попадать ко мне в лапы? Будь спокойна, я не стану больше вырывать у тебя зубы, зато я заставлю тебя выплакать все глаза. Ах, как ты будешь рвать и метать. Так, значит, тебе ничего не известно? Я знаю, кто твои родители... Грамотей встретился на каторге с человеком, который привез тебя ко мне, когда ты была еще крошкой. Тот открыл ему имя твоей матери... твои родители — грачи[54].
— Вы знаете моих родителей? — воскликнула Лилия-Мария.
— Моему муженьку известна фамилия твоей матери... но я не допущу, чтобы он открыл ее тебе, скорее вырву у него язык... Не далее как вчера он виделся с человеком, который когда-то привез тебя в мою конуру, поговорил с ним о деньгах, которые перестали посылать мне, женщине, так долго кормившей тебя... но твоей матери плевать на тебя, она была бы рада-радешенька, если бы ты околела... И все же, знай ты, кто она, ты могла бы выманивать у нее порядочные деньги, мой маленький подкидыш... У человека, о котором я говорю, имеются бумаги... да, письма твоей матери... Ты плачешь, Воровка... Так нет же, ты ничего не узнаешь о своей матери, ничегошеньки.
— Пусть лучше она думает, что я умерла... — проговорила Лилия-Мария, вытирая слезы.
Позабыв о Грамотее, Родольф внимательно слушал Сычиху, рассказ которой заинтересовал его.
Тем временем разбойник, не ощущая на себе властного взгляда Родольфа, приободрился; он не мог поверить, чтобы этот молодой человек, стройный, среднего роста, мог противостоять ему; уверенный в своей незаурядной силе, он приблизился к защитнику Певуньи и властно сказал Сычихе:
— Довольно, прикуси язык... Я хочу испортить вывеску этому грубияну, этому красавчику, чтобы хорошенькая беляночка нашла меня пригожее его.