– Нет, нет! Я люблю, я обожаю цветы! И вполне понимаю те безрассудства, которые люди совершают из-за них.
– Так вот, я была благодарна моему бедному кустику, который так мило цвел для меня… хотя… словом… несмотря на то, что я представляю собой…
И Певунья, опустив голову, покраснела от стыда.
– Бедная девочка! Вы так ясно сознавали весь ужас своего положения, что, вероятно, нередко…
– …мне хотелось покончить с собой, вы это хотели сказать, господин Родольф? – подхватила Певунья, прервав своего спутника. – О да, можете мне поверить: не раз за последний месяц я смотрела поверх парапета на Сену… но затем я смотрела на цветы, на солнце… И думала: река останется на своем месте; мне еще нет семнадцати лет… как знать?
– Когда вы говорили себе: «Как знать?..» – вы на что-то надеялись?
– Да.
– На что же?
– Сама не знаю… Я надеялась… Да, надеялась помимо воли… В такие минуты мне казалось, что моя горькая судьба незаслуженна, что во мне есть что-то и хорошее. Я говорила себе: «Мне очень тяжко пришлось, но, по крайней мере, я никогда никому не делала зла… Если бы я могла посоветоваться с кем-нибудь, то не дошла бы до того, до чего дошла!» Эти мысли разгоняли немного мою грусть… Надо сказать, что они стали приходить ко мне после гибели моего розового кустика, – прибавила Певунья с торжественным видом, вызвавшим улыбку у Родольфа.
– И это большое горе еще не прошло?..
– Нет… Вот взгляните.
И Певунья вытащила из кармана маленький сверток с засохшим розовым кустиком, тщательно перевязанным розовой шелковой лентой.
– И вы его сохранили?
– Ну конечно… Это все, что у меня есть на белом свете.
– Как, у вас нет ничего своего?
– Ничего…
– А это коралловое ожерелье?
– Оно принадлежит Людоедке.
– Как, у вас нет ни носового платка, ни чепчика, ни какой-нибудь тряпицы?
– Ничего у меня нет, ничегошеньки… только сухие веточки моей бедной розы, вот почему я так дорожу ими.
С каждым словом Певуньи удивление Родольфа возрастало; он не мог понять этого жуткого рабства, этой чудовищной торговли телом и душой женщины, продающей себя за грязное помещение, за поношенное платье и несъедобную пищу[59].
Родольф с Певуньей дошли до Цветочной набережной, где их ждал извозчик. Родольф подсадил Певунью и сел подле нее.
– В Сен-Дени, – сказал он кучеру, – там я скажу, куда ехать дальше.
Извозчик тронул; солнце сияло, на небе не было ни облачка; стекла кареты были опущены, и в нее врывался чистый прохладный воздух.
– Что это? Женское пальто! – воскликнула Певунья, заметив, что она сидит на чем-то мягком.
– Да, пальто для вас, детка; я захватил его, опасаясь, как бы вы не продрогли. Хорошенько закутайтесь в него.
Певунья, не привыкшая к такой предупредительности, с удивлением взглянула на Родольфа.
– Боже мой, как вы добры, господин Родольф! Мне просто совестно.
– Из-за того, что я добрый?
– Нет, но… вы говорите сегодня не так, как вчера, да и сами стали совсем другим.
– Скажите, Лилия-Мария, какой Родольф вам больше нравится, вчерашний или сегодняшний?
– Вы мне больше нравитесь таким, как сегодня… Однако вчера мне казалось, что я вам ровня…
И, сразу спохватившись, что могла его обидеть своими словами, она пояснила:
– Хоть я и сказала, что вам ровня, но я прекрасно понимаю, что это не так…
– Вот что меня удивляет, Лилия-Мария.
– Что именно, господин Родольф?
– Вы словно забыли то, что вам сказала вчера Сычиха… будто она знает ваших родителей… вашу мать.
– О, я ничего не забыла… Я думала этой ночью о ее словах и плакала… Но я уверена, что это неправда… Одноглазая выдумала эту историю, чтобы меня огорчить…
– Вполне возможно, что Сычиха лучше осведомлена, чем вы полагаете… А если это так, разве вы не были бы рады найти вашу мать?
– Увы, господин Родольф, если моя мать никогда не любила меня, к чему мне находить ее?.. Она даже не захочет взглянуть на меня… А если бы она меня любила… я опозорю ее!.. Она может умереть от стыда.
– Если мать любила вас, Лилия-Мария, она пожалеет вас, простит и снова полюбит… Если она вас бросила… то, увидев, на какую страшную долю она обрекла вас своим поступком… Стыд, испытанный ею, послужит вам отмщением.
59
Если бы нам было разрешено входить в подробности, которых мы поневоле избегаем, мы доказали бы, что это рабство существует, что полиция ему не препятствует, что несчастная женщина, нередко проданная своими близкими и брошенная в омут разврата, осуждена, так сказать, навеки оставаться в нем, что ее раскаяние, ее угрызения совести бесплодны и что фактически ей почти невозможно выбраться из этой грязи.