— Сундук, сундук!.. Сперва распотрошим сундук! — вопила Тыква, горя от дикого нетерпения.
Слитки меди полетели наземь.
Николя вооружился топориком, висевшим у него на поясе, он просунул крепкое железное острие под крышку сундука, поставленного посреди кухни, чтобы легче было к нему подступиться.
Красноватое и подрагивающее пламя очага освещало эту сцену дележа; со двора все сильнее доносилось завывание ветра.
Так и не сняв своей куртки из козьей шерсти, Николя присел на корточки возле сундука и тщетно пытался приподнять крышку, изрыгая при этом поток ужасных ругательств, ибо крепкая крышка не поддавалась его отчаянным усилиям,
Глаза Тыквы горели от алчности, щеки пылали в предвкушении зрелища награбленных вещей; она опустилась на колени возле окаянного сундука и всей тяжестью навалилась на топорище, чтобы увеличить силу рычага, которым орудовал ее брат.
Вдову отделял от них широкий стол; будучи высокого роста, она перегнулась через него и также склонилась над украденным сундуком; взгляд ее горел от лихорадочного вожделения.
И наконец — какое жестокое и вместе с тем, к несчастью, обычное человеческое свойство! — двое детей, чьи врожденные добрые инстинкты часто одерживали верх над проклятым влиянием отвратительного и порочного семейного окружения, двое детей, забыв о своей совестливости и о своих страхах, также уступили роковому любопытству и соблазну…
Прижавшись друг к другу, с горящими глазами, едва дыша, Франсуа и Амандина с таким же нетерпением жаждали узнать, что же таится в этом сундуке, их также раздражала медлительность, с какой возился с крышкой Николя.
Наконец злополучная крышка треснула и раскололась на части.
— Ах!.. — вырвался радостный вопль из уст взволнованной и обрадованной семьи.
И все, начиная с матери и кончая маленькой Амандиной, отталкивая друг друга, со свирепой жадностью накинулись на взломанный сундук. Без сомнения, он был послан из столицы какому-нибудь торговцу новинками в прибрежный городок, ибо в нем было множество штук различных материй для женщин.
— Нет, Николя не надули! — завопила Тыква, разворачивая штуку шерстяного муслина.
— Нет, — подхватил разбойник, в свою очередь распаковывая тюк с косынками и шейными платками, — я оправдал свои расходы…
— Да тут материи из Леванта… их станут раскупать, как хлеб… — пробормотала вдова, в свой черед копаясь в сундуке.
— Скупщица краденого из дома Краснорукого, что живет на улице Тампль, возьмет все материи, — прибавил Николя, — а папаша Мику, содержатель меблированных комнат в квартале Сент-Оноре, займется краснухой.[6]
— Амандина, — чуть слышно сказал Франсуа своей младшей сестренке, — какой славный шейный платочек выйдет из тех красивых шелковых платков… которые Николя держит в руке!
— И хорошенькая косыночка тоже получится, — с простодушным восторгом откликнулась девочка.
— Надо признаться, тебе повезло, Николя, что ты забрался на этот галиот, — проговорила Тыква. — Гляди-ка, красота какая!.. Теперь вот пошли шали… они сложены по три штуки вместе… и все чистый шелк… Посмотри же, матушка!
— Тетка Бюрет заплатит не меньше пятисот франков за все сразу, — сказала вдова, внимательно оглядев ткани.
— Ну, стало быть, настоящая цена этому товару не меньше тысячи пятисот франков, — заметил Николя. — Но, как говорится, кто краденое скупает, сам… вором бывает. Ну, тем хуже, я торговаться не привык… как всегда, так и на этот раз сваляю дурака и уступлю товар за ту цену, что назначит тетка Бюрет, да и папаша Мику тоже; ну он хотя бы друг.
— Это роли не играет, он такой же жулик, как и все, этот старый торговец скобяным товаром; но мерзавцы-перекупщики знают, что нам без них никуда, — вмешалась Тыква, драпируясь в шаль, — и они этим-то и пользуются.
— Ну, там больше ничего нет, — сказал Николя, пошарив по дну сундука.
— Теперь надо все обратно уложить, — заметила вдова.
— Эту шаль я оставлю себе, — заявила Тыква.
— Оставишь себе… оставишь себе!. — неожиданно закричал Николя. — Ты оставишь ее себе, если я ее тебе отдам… Вечно ты все себе требуешь… госпожа Бесстыжая…
— Смотри-ка!.. А ты, стало быть, ничего не берешь… воздерживаешься!
— Я-то?.. Ну, коли я что стырю, то при этом своей шкурой рискую; ведь не тебя, а меня замели бы, если бы сцапали на том галиоте…
— Ладно! Держи свою шаль, плевать я на нее хотела! — разъярилась Тыква, швыряя шаль в сундук.
— Дело не в шали… я не о том говорю; да и не скупердяй я вовсе, чтобы какую-то там шаль жалеть: одной больше, одной меньше, тетка Бюрет даст за товар ту же цену, она ведь все гамузом покупает, — продолжал Николя. — Но заместо того, чтобы сказать «я оставлю себе эту шаль», ты могла попросить меня чтоб я тебе ее отдал… Да уж ладно, бери ее себе… Бери, говорю… а не то я швырну ее в огонь, чтоб чугунок быстрей закипел.
Слова брата умерили гнев Тыквы, и она взяла шаль уже без злости.
Николя, как видно, охватил приступ великодушия, ибо, оторвав зубами кусок шелковой ткани, он порвал его пополам и бросил по лоскуту Амандине и Франсуа, которые с жадной завистью смотрели на фуляр.
— А вот это для вас, мальцы! Этот лоскут придаст вам вкус к воровству. Ведь, как говорится, аппетит приходит во время еды. А теперь ступайте-ка спать… мне надо с матерью потолковать; ужин вам потом наверх принесут…
Дети радостно захлопали в ладоши и с торжествующим видом помахали в воздухе ворованным фуляром, который им дали.
— Ну что, дурачки? — спросила Тыква. — Станете вы теперь слушаться Марсиаля? Разве он вам хоть когда дарил такие красивые вещицы, как эти?
Франсуа и Амандина переглянулись и молча понурили головы.
— Да отвечайте же, — резко повторила Тыква. — Марсиаль когда-нибудь делает вам подарки?
— Конечно… нет!.. Он нам никогда ничего не дарил, — сказал Франсуа, с удовольствием разглядывая свой шейный платок из красного шелка.
Но Амандина чуть слышно прибавила:
— Наш братец Марсиаль не делает нам подарков… потому что ему не на что их купить…
— Коли бы он воровал, у него было бы на что, — резко сказал Николя, — Не правда ли, Франсуа?
— Да, братец, — ответил Франсуа. Потом он прибавил: — Ох, до чего же красивый фуляр!.. А какой получится из него воскресный галстук!
— А для меня выйдет такая славная косыночка! — подхватила Амандина.
— Я уж не говорю о том, что дети того рабочего, что обжигает в печи гипс, придут в ярость, когда вы пройдете мимо в своих обновках, — вмешалась Тыква. И она внимательно вгляделась в лица детей, чтобы понять: уловили они злобный смысл ее слов?
Эта ужасная девица старалась пробудить в детях тщеславие, чтобы с его помощью задушить последние остатки совестливости в злосчастных малышах.
— Дети обжигальщика гипса, — заметила она, — будут выглядеть рядом с вами просто нищими, они лопнут от зависти, потому что вы в этом красивой шейном платке и косынке будете походить на детей зажиточных господ!
— Смотри-ка! И то правда, — подтвердил Франсуа. — Теперь, когда я знаю, что дети обжигальщика гипса придут в ярость при виде моего нового галстука, какого у них нет, он мне доставит еще больше удовольствия… Ты согласна, Амандина?
— Я просто довольна, что у меня будет красивая косыночка… вот и все.
— В таком разе ты так навсегда и останешься дурехой! — с презрением заявила Тыква. Затем, взяв со стола краюху хлеба и кусок сыра, она подала их детям и сказала: — А теперь отправляйтесь спать… Вот вам фонарь, только поосторожнее там с огнем, не забудьте погасить фонарь перед тем, как заснете.
— Да, вот еще что! — прибавил Никодя. — Запомните хорошенько: коли вы, на свою беду, проговоритесь Марсиалю о сундуке, о медных слитках и о материях, я задам вам такую таску, что вы света белого невзвидите! А к тому же отберу у вас и фуляр.