Дьюлуфе был немедленно перевезен в тюрьму и там положен в лазарет.
Первая пуля только оцарапала ему плечо, но вторая попала в спину и он спасся от смерти только чудом, однако не был поврежден ни один из важных органов, и хирург объявил, что он отвечает за жизнь больного, если только не будет какого-нибудь особенного осложнения.
Пули были вынуты. Не прошло и нескольких дней, как сильная натура каторжника так ускорила излечение, что можно было уже подвергнуть его допросу.
Но в то время как жизнь одерживала верх над смертью в этом сильном организме, воля и разум, казалось, были навсегда парализованы.
Дьюлуфе молчал. На предлагаемые ему вопросы он отвечал едва заметными знаками и целыми часами лежал неподвижно, полуприкрыв глаза.
Однажды утром несколько человек, в том числе и хирург, окружили его постель.
— Он может выдержать допрос? — спросил один из них.
Внимательный наблюдатель мог бы заметить, как при этих словах лицо Дьюлуфе нервно подернулось.
Хирург взял его за руку, пощупал пульс, потом, приложив ухо к груди, прислушался к биению сердца.
— Может, — сказал он наконец.
Затем, обращаясь к одному из присутствующих, он добавил:
— Хорошенько осматривайте перевязки на его ранах. Очень важно, чтобы они не сдвинулись. Вы меня слышите? — продолжал он, обращаясь к Дьюлуфе. — Избегайте резких движений. Неосторожность может стоить вам жизни…
Дьюлуфе наклонил голову в знак того, что он понял.
— И вы не будете сопротивляться? — спросил хирург.
Дьюлуфе вместо ответа протянул свои тощие руки и взглянул на них с печальной улыбкой.
Он, видимо, не доверял больше своей силе… Сопротивляться!… Да разве это было возможно?… Он об этом и не думал.
— Когда он должен ехать? — спросил хирург.
— Через несколько минут… Холодная корзина уже готова, — отвечал один из присутствующих.
При словах «Холодная корзина» Дьюлуфе невольно вздрогнул. Он понял, что для него снова начинается борьба, борьба преступника против общества, где виновный всегда бывает побежден.
Он не был более больным, жизнь которого защищает наука, он становился опять разбойником, которого общество имело право убить.
Он вспомнил в эту минуту ужасную сцену смерти своего отца, когда старый рыбак пожертвовал собой для спасения своего ребенка…
Теперь он был один. Никто не мог и не хотел спасти его. Да и к чему?… Кончено! Все кончено!…
Спустя минуту Дьюлуфе вышел из лазарета, поддерживаемый полицейскими. Его посадили в ожидающий его фургон, дверца захлопнулась с металлическим лязгом, и экипаж тронулся.
Дьюлуфе впервые осознал свое положение. До сих пор он еще не думал о том, что ему придется предстать перед следователем, что его будут допрашивать и что ему придется отвечать.
В чем могут его обвинять? Может быть, все было известно?… Все!… Он вздрогнул всем телом. Он крал… Он убивал… Да, убивал… Внезапно он почувствовал ужас… Уже теперь он знал, что у него не хватит мужества отпираться.
Он пытался бороться с этим состоянием, пытался обрести прежнюю волю… Он говорил себе, что он давно уже знал, что этот час настанет, что он не ребенок…
К чему же бояться? Ведь хватало же ему присутствия духа для совершения преступлений?
— Выходите! — раздался вдруг грубый голос, и дверцы фургона отворились.
Дьюлуфе повиновался, и спустя минуту жандарм ввел его в большую и светлую комнату — кабинет следователя.
За бюро сидел человек, не поднявший даже головы при входе арестанта. Это был господин Варнэ, следователь. Неподалеку за маленьким столом сидел его секретарь, с любопытством взглянувший на вошедшего.
Жандарм, введя арестанта, вытянулся у дверей.
— Хорошо, — сказал следователь, по-прежнему не поднимавший головы. — Жандарм, вы можете идти…
Дьюлуфе остался стоять у дверей.
— Сядьте, — сказал ему следователь, перелистывая лежавшие перед ним бумаги.
Дьюлуфе повиновался.
Прошло несколько минут. Дьюлуфе больше не думал. Он был захвачен колесами страшной машины правосудия.
Молчание тяжело давило его, ему хотелось, чтобы следователь заговорил.
По мере того, как длилось ожидание, присутствие духа покидало его. Он приготовил было несколько ответов и теперь забыл их.
Наконец следователь оттолкнул от себя бумаги и поправил синие очки, скрывавшие его глаза.
— Как вас зовут? — спросил он.
Дьюлуфе вздрогнул.
Варнэ повторил вопрос.
— Варфоломей Дьюлуфе!
— Сколько лет?
— Пятьдесят два.
— Родился в…?
— В Тулоне.
— У вас есть еще прозвище?… Вас зовут, кажется, «Китом»?
— Да, — отвечал Дьюлуфе. — Это потому, что я был толст. Прежде…
Новая пауза.
— Вы знаете, без сомнения, что ваше положение очень серьезно, — раздался снова спокойный и монотонный голос следователя… — Для вашей же пользы я предупреждаю вас, что только абсолютная искренность может обещать вам снисхождение судей.
Дьюлуфе хотел отвечать, но Варнэ остановил его жестом.
— Не спешите говорить,— сказал он. — Вы видите перед собой не врага. Следователь — это исповедник, вы можете ему все сказать. Итак, помните, что малейшая ложь повредит вам.
Впрочем, все красноречие следователя было бесполезно. Дьюлуфе и не думал теперь о том, что могло или не могло ему повредить. Его грудь была сжата, как в тисках.
— Я начинаю — продолжал следователь. — Не спешите с ответами, обдумывайте хорошенько, у вас есть время… Вы принадлежите к шайке, носящей имя «Парижские Волки», не правда ли? Это неоспоримо, и я иду далее. Ведь это правда? Вы принадлежите к этой шайке?
— Да, — отвечал Дьюлуфе.
— Глядя на вас, — продолжал Варнэ, — я не вижу на вашем лице печати преступных инстинктов, и я готов верить, что вы не раз были увлечены гораздо далее, чем хотели.
Голос следователя принял ласковое, дружеское выражение. Это обмануло грубую, но наивную натуру Дьюлуфе.
— О! Да, это правда!
— Вы слабы… О! Слабость ведет далеко… И я уверен, что в вашу душу уже проникло раскаяние…
Как ни был ограничен ум Дьюлуфе, но это преувеличенное снисхождение изумило его. К чему следователь не приступал прямо к делу? Слово «раскаяние» звучало фальшиво в его устах. К тому же он, Дьюлуфе, не произнес ни одного слова, которое могло бы дать повод к подобным заключениям.
Следователь не спускал глаз с его лица. Очевидно, он пытался прочесть там впечатление, произведенное его словами.
— Вы были очень виновны, Дьюлуфе, — сказал он. — Само ваше стремление скрыться от розысков правосудия доказывает, что вы вполне сознавали лежавшую на вас огромную ответственность…
— Черт побери! — пробормотал Дьюлуфе, которым начинало овладевать глухое раздражение. — Уж не надо ли было мне самому лезть в лапы жандармов?
— Не говорите так. До сих пор ваше поведение было прилично, не заставляйте меня отказаться от доброго мнения, которое я составил о вас. Друг мой, мы хорошо знаем, что значит увлечение. Без сомнения, дурные советы увлекли вас на путь зла, привели на край бездны, в которую вы готовы упасть. Расскажите мне о первых годах вашей жизни…
— Я страдал, — сказал отрывисто Дьюлуфе, — я страдал, когда я был мал, я страдал потом, я страдаю и теперь… Вот моя жизнь. Она очень проста.
— Это очень печально, — заметил Варнэ, — но, скажите мне, не пытались ли вы когда-нибудь вернуться к добру?
— К добру! А я знаю, что это такое? Я знаю только каторгу и трущобы больших городов. Разве это путь к тому, что вы называете добром?
— Прежде всего надо отказаться от дурных знакомств, которые вас соблазняют на преступления.
— У каждого свои друзья. Я не хочу бросать своих.
— Согласен. Но можете ли вы называть друзьями людей, которые, подобно Бискару, сделали вам столько зла?
Дьюлуфе поднял голову и его взгляд встретился со взглядом следователя.