— С одним условием.
— С каким это?
— Чтобы статуя отдана была мне на сохранение и чтобы никто кроме меня не смел касаться ее.
— Обещаю вам это. Вы найдете в своей каюте все, что когда-либо издано о Камбодже и языке кхмеров.
— У вас есть список всех этих книг?
— Вот он!
Эксюпер окинул список небрежным взглядом. Потом глаза его вдруг загорелись.
— Нам можно будет выбросить всех их в море, исключая вот эту. — И он указал пальцем на одно заглавие. Это была как раз книга, заключавшая в себе то сочинение, которое украл у него Лемуан.
— Итак, до завтра! — сказал Маладретт, взявшись за колокольчик.
Эксюпер вышел вслед за одним из матросов, явившимся на зов хозяина судна. Оставшись один, Маладретт в сильном волнении быстро вскочил с места.
— Да! — вскричал он. — Я торжествую! Жак в моей власти! Мать его безумствует и приходит в отчаяние! Никогда не увидит она своего сына! А я? Я буду скоро хозяином сокровища кхмеров, повелителем мира! Наконец-то удастся мне осуществить мою смелую, великую мечту! Бискар — Царь Зла!
В эту минуту дверь с шумом распахнулась, и в комнату быстро вошел матрос.
— Господин, — сказал он, — мне кажется, не мешало бы усилить меры предосторожности. В окрестностях бродят какие-то подозрительные люди. Похоже, шпионы.
— Ерунда! Они не осмелятся! — бросил Маладретт-Бискар, повторяя старинное изречение Гизов.
Тем не менее, он завернулся в плащ и последовал за матросом.
23
ПО ВОЛЧЬЕМУ СЛЕДУ
Чтобы объяснить, кто были эти непрошеные гости, помешавшие Бискару грезить о светлом будущем, мы должны вернуться назад, к тем из наших друзей, которые, по правде сказать, были оклеветаны слишком вспыльчивым Арчибальдом де Соммервилем.
Ну да, действительно. Мюфлие и Кониглю, вопреки данному слову, вопреки клятве чести, вдруг исчезли из дома, где они нашли приют и защиту!
Они нарушили клятву! Они навлекли на себя все проклятия, которые обрушиваются на голову клятвопреступников!
Будь проклят Мюфлие! Будь проклят Кониглю!
Легкомысленные обвинения! Безрассудный приговор!
В этом очень скоро убедится беспристрастный читатель.
Как мы уже сказали, Мюфлие и Кониглю, воодушевленные словами Арчибальда, опрометью бросились к его дому.
Как джентльменам и как жизнелюбам, им хотелось исполнить свое обещание. Они спешили туда, горя нетерпением доказать свою зарождавшуюся честность, а также, что греха таить, пообедать за накрытым белоснежной скатертью столом, уставленным вкусными яствами и дорогими винами.
Они явились в дом.
— Вот и мы! — с торжествующим видом бросили они лакею.
Тот был, правда, немного смущен возвращением обоих бандитов, но, давно уже привыкнув к странным прихотям своего господина, не сказал им ни слова.
Теперь совесть наших друзей была покойна.
Пора было подумать и о желудке. Мюфлие живо распорядился насчет обеда и сам назначил меню. Да еще какое меню! Право, им остался бы доволен самый тонкий гастроном!
Какое счастье! Мучиться столько времени голодом и вдруг попасть в такое изобилие!
Они ничего не говорили, ни о чем не думали, оба всецело отдались процессу насыщения.
Молча набивали они себе рот, усердно работая челюстями и беспрестанно смачивая глотки дорогим вином.
Все это они запили душистым ликером. Затем легкая дрема сомкнула глаза нашим друзьям. Мечты и пищеварение шли рука об руку.
Так прошло несколько часов.
Как вдруг…
Они сидели в маленьком зале, примыкавшем к их спальне.
С нижнего этажа донесся до них чей-то громкий голос.
Мюфлие открыл один глаз и стал прислушиваться.
Кониглю тоже навострил свои длинные уши.
Вот что они услышали:
— Друзья мои, — говорил Арман де Бернэ, — я в отчаянии, нас ожидает новая катастрофа, я это предчувствую. Исчезновение подлого Бискара и похищение Жака нанесли смертельный удар маркизе де Фаверей. Хватит ли у нее сил перенести это последнее горе?
— Но что же такое случилось? — спросил Арчибальд.
Арман рассказал о неудаче, постигшей его в Консьержери, куда явился он распорядиться насчет отправки Жака в Ла-Форс.
К этим двум голосам примешивались и другие, которых сразу узнали наши сибариты. Это были голоса братьев Правого и Левого, которым они были обязаны своим знакомством с превосходным маркизом.
Мюфлие и Кониглю сначала не поняли, в чем дело, но объяснения Армана были так ясны, что вскоре уже нельзя было сомневаться.
Так, значит, Жак снова попал в руки Бискара! Экая дьявольщина! Ведь это становилось опасным. Оба друга слишком хорошо знали Бискара, они могли всего ожидать от его свирепости. Они боялись за жизнь Жака.
— Слушай, Кониглю, — торжественным тоном произнес Мюфлие, — я собираюсь сделать тебе одно предложение.
— Какое еще?
— Готов ты следовать за мной на край света?
Кониглю вздрогнул.
Какой резкий контраст между этой теплой, уютной комнаткой и тем холодным, бесприютным краем света, на который намекал ему приятель! Все это быстрее молнии промелькнуло в уме Кониглю, но он нисколько не скрывал от себя, что выбор его был уже сделан.
— Объясни хорошенько, в чем дело, — сказал он.
Мюфлие встал, и с достоинством вытянул руку как Демосфен при произнесении филиппики. Только он забыл, что главное условие ораторского искусства — это свободное владение языком и ногами.
— Природа изменяет мне, — с глубоким унынием пробормотал он заплетающимся языком. — Кониглю, пусть живительный сон возвратит нам силы, и я изложу тогда свои планы!
— По мне, так лучше бы сейчас, — возразил Кониглю.
Глаза его так и слипались и бедняга беспрестанно тыкался носом в тарелку.
— Нет. Ты не в состоянии теперь пить из чистого источника великих человеческих мыслей. Пойдем лучше спать.
— Ты не будешь будить меня? — умоляющим тоном спросил Кониглю.
— Презренный раб! Спи! Мюфлие же бодрствует!
Четверть часа спустя звучный и равномерный храп в два голоса уже слышался из их спальни.
Но, кажется, мозг Мюфлие продолжал работать и во сне, и мысли его нисколько не потеряли своей ясности. Доказательством этого может служить то, что в два часа ночи он проснулся, проворно вскочил с постели и принялся что было сил толкать Кониглю и шептать ему на ухо: «Вставай!».
Лентяю Кониглю это пришлось совсем не по вкусу. Давно уже не спал он на мягкой, теплой постели, и едва лишь начал открываться перед ним сладкий мир грез, как огромная ручища Мюфлие принялась беспощадно трясти его.
Но Мюфлие не принимал никаких возражений. Он был необыкновенно серьезен и сосредоточен, как человек, принявший непоколебимое решение.
— Кониглю, — важно сказал он, — тебе доступен, подобно мне, путь добродетели?
В ответ на патетические слова Мюфлие Кониглю сладко зевнул.
— Что касается меня, — продолжал Мюфлие с оттенком некоторого волнения, — передо мной внезапно открылся целый мир. Какие сладкие грезы, Кониглю! Это спокойствие души, этот мир совести, этот золотой век возрождения для наших увядших сердец! О! Друг мой! Это было для меня как бы откровением. В Мюфлие есть что-то патриархальное.
— Ладно. Дальше что? — равнодушно спросил Кониглю, которого мало трогала эта патриархальность.
— Дальше что? Но разве никогда в бессознании ночи, не слышался тебе голос: «Кониглю, ты на дурном пути! Кониглю, берегись!»
— Заткнись, — брезгливо бросил Кониглю, — ты просто бесишь меня!
Мюфлие картинно закрыл лицо руками.
— Боже! Неужели сердце Кониглю очерствело до такой степени, неужели не доступно оно голосу чести и добра? — сокрушался он.
— Ну, брось ты всю эту ерунду! — не выдержал Кониглю. — Или дай мне спать, или говори прямо, что тебе от меня нужно!
Мюфлие медленно поднял голову и задумчиво вскинул глаза на своего друга.