Мюфлие, Кониглю, а также оба брата Мартен держали по двуствольному пистолету.
— Смерть первому, кто осмелится подойти сюда! — крикнул тот, кого называли Правым.
— Вперед! — громко прозвучал голос Бискара.
Волки ринулись вперед.
Раздались выстрелы. Двое сразу легли на месте.
Все четверо товарищей прислонились к стене. Спереди защищал их огромный дубовый стол.
Волки после минутного колебания бросились на приступ. Еще раз послышались выстрелы, бешеные проклятия — и нападающие отступили.
— Вперед! — снова раздался голос Бискара, самого же его не было видно. — Бейте их! Бейте!
Как-то зловеще звучал этот голос. Казалось, одного звука его было достаточно, чтобы вмиг разогнать страх, овладевший было его подчиненными.
Начался бой, жестокий, беспощадный.
Но вот заряды уже кончились. Что было делать?
Мюфлие принялся размахивать бутылкой. Кониглю вооружился стулом.
Каждый из братьев Мартен употребил в дело свой единственный кулак. Но какой кулак! Он стоил десяти!
Дюжина рук ухватилась за стол, чтобы сдвинуть его с места.
Мюфлие своей бутылкой размозжил уже один череп, другой был разбит стулом Кониглю.
Страшно было смотреть на этих четверых людей.
Со всех сторон к ним рвались разъяренные враги.
— Бейте, бейте! — не умолкая, кричал Бискар.
Кружок делался все уже и уже.
Сдвинутый с места стол давал новые преимущества наступающим.
Мюфлие спокойно продолжал наносить удары направо и налево, считая взятки, как будто играл в пикет.
Но усталость брала свое.
Двадцать против четверых — это уже слишком!
Вдруг гениальная мысль сверкнула в голове Мюфлие.
Слева от себя он заметил закрытое окно.
Он подпустил поближе одного из самых сильных врагов и, быстро схватив его за ремень, крикнул братьям Мартен:
— Окно!
Легко вскинул он своего противника и со всего размаха швырнул его в окно.
Стекла разбились вдребезги. Оконная рама разлетелась на куски.
Выход был открыт.
Правый и Левый бросились в открытое окно.
Но в ту же минуту вся толпа яростно устремилась на Мюфлие и Кониглю. В одно мгновение они были опрокинуты и исчезли под массой врагов.
Читатели, конечно, не забыли, что братья Правый и Левый вернулись в Париж и передали маркизе и ее друзьям все подробности этой ужасной сцены.
25
ОТКРЫТОЕ МОРЕ
День клонился к вечеру.
Солнце медленно скрывалось за горизонтом. Алые, как кровь, полосы тянулись там и сям по небу, постепенно бледнея и уступая место однообразному серому покрову.
Как мрачно и неприветливо казалось теперь море, и это гнетущее впечатление усиливалось с каждой минутой. Даже слабый ветерок не рябил гладкую, зеркальную поверхность воды. Глубокая тишина царила над океаном, одна безбрежность которого уже заключала в себе что-то зловещее.
Среди этого безграничного пространства каким же одиноким и беспомощным казалось небольшое судно, поникшие паруса которого походили на крылья раненой птицы!
Странным и загадочным казалось это судно: корпус его, выкрашенный черной краской, полностью сливался с цветом волн, формой своей оно одновременно походило на торговое судно и на военный корабль. А между тем простая коронада[3], укрепленная на корме, казалась лишь безвредным украшением.
На палубе матросы лежали у подножия мачт или же сидели кружком у носовых крамболов[4], почти в полном молчании.
Но что особенно подчеркивало странный вид судна, так это следующее обстоятельство.
Обыкновенно на торговых судах, на носу, за фок-мачтой, установлен ворот, применяющийся исключительно для подъема якорей. Он бывает цилиндрической формы и действует в горизонтальном направлении между двумя поддерживающими его реями.
К брасам[5] этого ворота были привязаны двое полуобнаженных людей. Руки их скручены локтями назад при помощи просмоленного каната.
Несчастные были связаны вместе спина к спине.
Как долго томились они в этом ужасном положении? Судя по их страшно осунувшимся лицам, покрасневшим векам, по их в изнеможении согнутым ногам, на которые, казалось, осели всей своей тяжестью их истерзанные тела, судя по всему этому можно было подумать, что пытка продолжалась уже немало времени.
И действительно, с самого утра того дня, когда судно это оставило берега Франции, день и ночь проводили они в этом положении: резкий ветер резал им лицо, солнце и едкие испарения моря жгли глаза, ни на минуту не могли они расправить затекшие конечности или пройтись по палубе. Они испытывали смертельное оцепенение, вызванное жестокими страданиями. И как будто боясь, чтобы смерть-избавительница не явилась слишком скоро им на выручку, несчастным каждый день приносили пищу, и матрос должен был кормить их, так как даже на это время им не развязывали рук.
Сначала криками, стонами, воплями о помощи выражали они свой протест.
Но удары веревки заставили бедняг замолчать, чему немало способствовало и то крайнее изнеможение, которое жестокая, тупая боль вызывает даже в самых выносливых.
Обнаженные по пояс, их тела качались вместе с мачтами, головы бессильно опущены, глаза то и дело моргали под стекавшими на них ручейками пота. С дьявольским искусством придуман был этот дикий план медленной смерти: было пущено в ход все, что только могло усилить эти страшные, нечеловеческие муки.
Мучениками, о которых мы сейчас говорили, были, увы, наши бедные друзья: Мюфлие и Кониглю.
Опрокинутые, полураздавленные в таверне «Золотой якорь», они были схвачены Волками, которые уже готовы были, следуя приказанию Бискара, убить их, как вдруг дикая, свирепая мысль мелькнула в изобретательном уме вождя Волков.
Бискар понял, какую выгоду мог он извлечь из этого обстоятельства для водворения на корабле необходимой дисциплины.
Эта медленная пытка, совершавшаяся беспрерывно на глазах экипажа, должна была стать поучительным примером для непокорных.
Кониглю выглядел умирающим. В Мюфлие, более сильном и бодром, по временам возникали проблески протеста. Каждый раз, замечая на палубе Бискара, он гордо поднимал голову и прямо смотрел ему в лицо своими большими глазами. Бискар пожимал плечами и, злобно усмехаясь, проходил мимо.
Всякий раз Мюфлие не мог утерпеть, чтобы не пробормотать ему вслед:
— Еще Бог знает, умру ли я, не дождавшись расправы над тобой.
Сами Волки, эти бандиты, для которых ничего не стоило ограбить, убить человека, даже они как-то инстинктивно стыдились подобной жестокости и, проходя мимо несчастных осужденных, невольно отворачивались.
Да, эти люди имели стыд, жалость! Но что могли они сделать?
Вокруг Бискара были сгруппированы члены Высшего Совета, и кто только хоть одним словом выразил бы свое неудовольствие против этой меры, тому, быть может, самому пришлось бы подвергнуться такому же наказанию, один вид которого уже приводил всех в трепет.
В этот вечер громкий хрип вырвался из груди Кониглю.
— Друг мой, — сказал он, — мне кажется, что сегодня ночью будет мне конец.
— Что такое? — перебил его Мюфлие, сделав невероятное усилие, чтобы повернуться лицом к своему товарищу, но канаты не позволили ему сделать ни малейшего движения.
— Я скоро умру.
— Ах, что говорить, старина! — печально произнес Мюфлие. — Если сегодня настал твой черед, то завтра придет и мой! Но что меня злит, так это то, что я вовлек тебя в эту чертовщину.
— Ну, так что же? Я на тебя не в обиде. Только прежде чем помереть, мне хотелось бы пожать тебе руку.
С минуту длилось молчание.
— Послушай-ка, Кониглю, — начал вдруг Мюфлие, — хоть тебе и плохо приходится, но все-таки не надо отчаиваться.
— Отчего это?
— Постой, я скажу, хоть с виду это и кажется пустяками. Дело вот в чем. Я думаю, что с нами произойдет перемена.