Так вот что сказал Габриэль из магазина Лорана-Ларина! «Он мне говорил, что охотно пообщался бы со своими». Значит, Лоран был русским! А точно знаю, что это очень важно, но пока не могу сообразить, почему. Между тем Завадская подносит мне новый сюрприз:
— Знаете, Лоран что-то предчувствовал. Выйдя из больницы, он хотел оставить мне какие-то бумаги. Я рассердилась, сказала, что умирают раньше других те, кто думает о смерти. Он улыбнулся и промолчал. А вскоре…
О каких бумагах идет речь? Если Лоран не оставил их Завадской, то к кому обратился? К Габриэлю? От мыслей меня отвлекает телефонный звонок. Завадская нажимает кнопку режима конференции, и телефон отзывается бодрым голосом Бортновского.
— Наталия Алексеевна, день добрый. У вас Соловьева случайно нет?
Я открываю рот, но вредная старуха опережает меня, сварливо отвечая:
— Ко мне случаем не заходят, только по приглашению.
Этот ответ можно понимать и как признание моего наличия в квартире, и как полное его отрицание. У Завадской интонация часто вообще убивает желание вдумываться в смысл сказанного, и Бортновский вместо дальнейших расспросов начинает трусливо оправдываться:
— Извините, просто мы с ним хотели пойти пообедать вместе. Но если нет… Целую руки.
Завадская остается верна себе:
— Не переношу, когда мне руки целуют.
Она уже почти выключает телефон, когда из динамика доносится приглушенный голос Бортновского, обращенный к кому-то третьему в его кабинете:
— Его у Завадской нет.
Новое дело — меня кто-то разыскивает. И в этих поисках Бортновский оказывает посильную помощь. Ну вот, начинается. Меня зацепили. Но где? Через Бортновского? Это наиболее естественный ответ.
От нехороших мыслей меня отвлекает Завадская:
— Когда после пожара пришлось восстанавливать здание «Гранд Опера», роспись плафона заказали Марку Шагалу. Шагал мне нравится, но все-таки его стиль не для здания оперы. Знаете, что мне сказал один из чинов префектуры Парижа? «Да, здесь мы действительно допустили промашку. Но, с другой стороны, мы не так уж часто смотрим в опере на плафон потолка». Каково? И вообще, чувство меры и вкуса важно во всем. А в коллекционировании в особенности. Мы с моим другом Лораном видели одну вещь. Уверяю вас, любой новый русский с руками оторвал бы эту картину.
Я напрягаюсь и становлюсь, наверное, похож на почуявшего дичь и одеревеневшего в охотничьем экстазе спаниеля.
Нет, учитывая мой рост и конституцию, скорее на тощеватого ирландского сеттера. Я знаю, чувствую, что Завадская вот-вот сообщит мне что-то важное. А она мучительно долго достает зажигалку и раскуривает сигарету, и, только выдохнув в сторону тонкую струю дыма, продолжает:
— Так вот, это была картина неизвестного русского художника девятнадцатого века. Прелестнейший женский портрет, хотя и скорее красивенький, чем действительно глубокий. Но если бы вы знали, как Лоран обиделся, когда я сказала, что этот портрет — чистейший Грез.
В этом месте я проливаю кофе.
В кабинете в квартире Лорана Хелле терпеливо следил взглядом за согнутой фигурой Габриэля. Старик, шаркая, принес кофейник и разлил кофе в чашки. Вспомнив что-то, стал шарить по небольшому подвесному резному буфету. Наконец достал сахарницу и поставил ее на стол. Размешав сахар и сделав глоток, Хелле отставил чашку и грустно задумался, едва слышно постукивая пальцами по подлокотнику кресла.
Сокрушенно покачивая головой, он повернулся к Габриэлю:
— Значит, к Лорану никто не приходил. Да, мсье Габриэль, такова жизнь. Человек исчезает, даже не умирает, а просто исчезает, и никому он больше не нужен. У меня ведь тоже нет семьи, как и у Лорана. Совсем никого. Боюсь, меня ждет такая же участь. Работа, все время только работа, поездки, страны. А к старости — ничего, кроме воспоминаний.
Хелле снова печально покачал головой. Лоран протянул к нему сухую руку с тонкими узловатыми пальцами.
— Вы еще молоды, заводите семью. У вас все будет. А Лоран, что ж… Жаль, конечно, что некому принять его дело, этот магазин. Тот молодой человек сказал, что Лоран сейчас может быть в каком-нибудь приюте. Как хотелось бы, чтобы это оказалось правдой. Но, увы…
Хелле отвлекся от своих мыслей и медленно повернул голову к Габриэлю, посмотрев на него затуманнеными грустью глазами:
— Так значит, к Лорану приходили? Вот видите, о нем все-таки помнят.