Бросать было нечего. Пистолет уже был выбит Гусаром и валялся под наглухо зашторенным окном первого этажа.
Маэстро вынул наручники.
- Живо, - сказал он, и Мещеряков, болезненно кривясь, вытянул руки.
Щелчок, с которым защелкнулись браслеты, показались Мадонне ангельской музыкой. Втайне она очень жалела, что не добралась до Олега Васильевичем первой.
Маэстро покосился на трупы.
- Знаешь, что тебе будет за это?
Олег Васильевич едва ворочал языком:
- Чушь собачья. Я шел по улице, какой-то урод начал орать и целиться в меня, мне пришлось защищаться…
- Ага, конечно. Шел по улице, в кармане пушка…
- У меня есть разрешение.
- Мои поздравления. Дальнейшее - тоже сплошная невинность?
- А то нет. За мной устроили погоню, пытались убить. Сами и виноваты. Дождемся милицию, разберемся…
Маэстро задумался.
Версия Мещерякова трещала по швам, но грамотный адвокат при желании преподнесет дело так, что хрен отмоешься. К тому же они и сами хороши, дров наломали порядочно. Ах, Киндер, Киндер…
- На кой черт ее дожидаться? Мы сами милиция… А ну вставай, сволочь, рули в фургон…
- Я имею право на…
Маэстро отвесил ему затрещину средней тяжести.
- Вот твои права, гад. Шевелись!
Окровавленный Олег Васильевич замолчал и полез куда ему было сказано. До него, наконец, что-то дошло.
Маэстро глубоко вздохнул, настраиваясь на рабочий лад. Адвокаты, милиция - это сколько угодно; достаточно и разбора полетов, который устроят ему в Управлении. И Клюнтин, и родное начальство - все приложат руку. Но снять показания с этого гада ему не помешает никто. И Маэстро с удовольствием думал о сюрпризе, который ждал задержанного. Правда, для самого Маэстро в сюрпризе давно не было ничего необычного, простая рутина.
Глава двадцатая
НЕМОЙ И БОЛТЛИВЫЙ: ТРИУМФ МЕДИЦИНЫ
Переместившись - будучи перемещен - на Запад, капитан Гладилин вовсе не чувствовал себя в долгожданной безопасности.
Он пребывал в подавленном настроении. Трудно сказать, что угнетало его больше: изуродованная наружность или положение пленника. До сих пор, даже оставаясь в положении дичи, по следу которой идут бешеные псы, он ощущал себя в известной мере вольным человеком. Он сам выбирал маршрут и принимал решение, делать ли ему то или это, убивать или миловать. Теперь он был лишен этой возможности.
Внутренне он, конечно, не состарился и мог бы предпринять попытку дать деру из особняка. Процентов тридцать-сорок было за то, что этот демарш увенчается успехом. Но что делать дальше? Внешность его хоть и радикально изменилась, но стала куда более броской. Он не знает ни языка, ни людей. У него отобрали документы, которыми он воспользовался лишь однажды, при перелете из Питера, и то под неусыпным контролем. У него нет контейнеров - нет ничего, что могло бы сойти за козырь. Нет оружия: верный ПМ давно перекочевал в чьи-то загребущие руки.
Париж с детства не то что манил его - представлялся миражом, несуществующим миром, Гипербореей. Гладилин даже не хотел здесь побывать, ибо глупо мечтать оказаться в фантазии. Но вот он в Париже - и не в состоянии оценить его легендарные красоты, даже имея возможность ими полюбоваться. Вместо воли, обеспеченной солидной материальной поддержкой, он очутился в тюрьме. Хорошая, в принципе, тюрьма: все удобства, предупредительный персонал, однако Гладилин ловил себя на мысли, что предпочел бы и дальше скитаться по российским лесам.
Особняк казался безлюдным, хотя капитан звериным нюхом улавливал незримое присутствие многих людей. Было тихо; в его апартаменты никто не входил, если он сам не звал, - для этого существовал звонок, звука которого тоже не было слышно. Мертвая тишина после нажатия кнопки, зато через несколько секунд в двери негромко жужжит электронный замок и входит холеный прохвост с выражением почтительной угодливости на лоснящейся роже.
Гладилин не знал, о чем его попросить.
У него было все - еда, выпивка, даже книги на русском языке; дверь в углу вела в ослепительно чистый санузел. Обустройство последнего слегка озадачило капитана: много приспособлений для лиц с ограниченной, как ныне принято выражаться, дееспособностью. Для инвалидов. У капитана крепло серьезное подозрение, что до недавнего времени в этой комнате жил именно престарелый инвалид. Это чувствовалось по каким-то неуловимым мелочам, что-то такое гадостное носилось в воздухе, давным-давно пропитав стены и мебель.
Набравшись наглости, Гладилин потребовал женщину. Ему не хотелось секса; более того - измененная внешность серьезно поколебала его уверенность в собственных силах. Казалось бы, не о чем волноваться - ан нет. Не зря говорят, что если изо дня в день по сотне раз улыбаться в зеркало, то рано или поздно эта улыбка прилипнет и станет по-настоящему весело. И зря считают, что от многократного повторения слова «сахар» во рту не станет слаще. Очень даже станет. Гладилин видел в зеркале отталкивающего старика и постепенно начинал себя чувствовать как старик.
Он сделал заказ, чтобы проверить, насколько далеко может пойти в своих житейских пожеланиях.
Лощеный хлыщ сокрушенно покачал головой:
- Нет, это невозможно, герр Санта. Пока невозможно, в этих стенах. Чуть погодя - пожалуйста, вся Франция к вашим услугам, у ваших ног. Наберитесь терпения, осталось не так долго. Скоро вам устроят экскурсию, в том числе и на плас Пигаль, если пожелаете, и там исполнят ваши самые дикие и изощренные фантазии.
Гладилин промолчал, ибо на данный момент самой «дикой» его фантазией было медленное, вдумчивое убийство этого приятного во всех отношениях человека. Желательно с расчленением.
Демон, направлявший его, начиная с Ладоги, скрылся в тени и помалкивал. До сих пор капитан не осознавал его присутствия и лишь сейчас понял, что еще недавно в его сознании присутствовало нечто, на что он мог опереться; теперь же разверзлась пустота. Использованное и брошенное «я» Гладилина заполошно озиралось в поисках заступника. Однако Коневецкий дьявол держался тихо, не видя для себя занятия. Он не нанимался спасать капитана, он был готов укреплять его волю при возможности творить разрушения, но в этих хоромах разрушать было нечего - не имело смысла.
Шторы опущены, в окно не выглянешь.
Словно в издевку, возле него поставлено кресло - явно насиженное. Кто-то часами дремал в этом кресле и морщился от суставных болей при случайном движении. Гладилин вдруг явственно увидел этого неизвестного и признал в нем себя самого.
Он решил обходить кресло стороной.
К вечеру произошло неожиданное: явился хлыщ и вручил ему парабеллум.
Капитан до того удивился, что не сразу взял оружие. Он поднял на хлыща изумленные глаза. В них читался вопрос: ты уверен? Не боишься, что я сию секунду превращу тебя в кровавое сито?
Тюремщик был проницательной личностью.
Он тонко улыбнулся и склонил голову набок:
- Мы, конечно, не можем вам полностью доверять, Санта, и нет никаких гарантий, что вы не угостите меня пулей в спину. Но мы полагаемся на ваш рассудок. Никакая даже самая надежная цитадель не бывает стопроцентно укрепленной. Вы же с чистой совестью может считать нас союзниками - никто не стал бы без надобности подвергать вас столь трудоемким процедурам.
Все это Гладилин уже слышал.
Акцент собеседника раздражал его.
- Ваша надобность мне непонятна и подозрительна. Я не могу отделаться от мысли, что выступаю в роли наживки.
Валентино, отлично слышавший весь разговор из подвального помещения, недобро усмехнулся. Переводчик, сидевший в операторской, был мастером своего дела и передал даже интонации.
Лютер же понимал, что долго водить капитана за нос у него не получится.
Но долго, скорее всего, не придется.
Временный выход из строя колеблющейся пластины утвердил его в этой мысли. Кроме того, у него были сведения об активизации деятельности Моссада и, вероятно, BND. Может быть, и кого-то еще. По набережной шатается пропасть зевак; их отслеживают, но всех не проверить даже с его возможностями. Израильский спецназ не любит тянуть волынку, дорогих гостей можно ждать с минуты на минуту.