Он позволил себе поэтому несколько более яркие тональности. Блеклые розовые тона, мышино-серые оттенки обстановки на улице Моцарта он заменил там и сям, с большой осторожностью, цветом красной смородины, голубым цветом незабудок.
В отношении мебели он останавливал свой выбор на несколько более орнаментированных моделях. Из двух выпуклостей предпочитал ту, характер которой казался ему более чувственным. На книжных полках присоединил к четырем томам Самэна и Франсиса Жамма, знакомым ему по заглавиям, два тома Пьера Луиса, два тома "Тысячи и одной ночи" в переводе Мардрюса и "Антологию арабской любви". В спальне две гравюры изображали поэтических, но совершенно голых женщин.
В общем, новый стиль, задумчивый, мечтательный и нежный в квартире Мари, имел здесь сладострастный, пряный, занозистый характер. Душа графини не почувствует себя на чужбине, но и запретные ласки будут себя чувствовать как дома.
Саммеко поглядел на часы: половина пятого. Еще полчаса. В дальнейшем он будет приходить только за несколько минут. Но в день вернисажа проверяешь без конца, все ли в порядке. Белая нитка свисает с этой подушки. Надо будет, пожалуй, открыть на минуту окна, чтобы не был тягостен запах табаку, даже душистого. Достаточно ли переносная печка обогревает спальню? Приличнее будет закрыть в нее дверь, когда придет Мари.
Жермэна, сидя против Риккобони в конторе с желтоватыми стенами на улице Булуа, замечает, что он ведет себя совсем иначе, чем обычно. Он сразу же заговорил дерзким и фамильярным тоном, с огоньком в глазах, и начал так: "Вы понимаете, красавица моя…" Он делает вид, будто со дня на день ждал ее визита, и заявляет, что она смеялась над ним. "Кто не желает платить, сколько с него причитается, должен же, по крайней мере, быть вежливым".
Затем он встает. Ходит вокруг нее, как бы что-то разыскивая в своих папках. И вдруг говорит, что "это очень просто", что он напишет "господину Гюро". В то же время дает ей улыбкой и взглядом понять, что допустимо и другое решение. Жермэне легко внушать робость до известного предела, но к ней внезапно возвращается апломб, если меру превзойти.
– Ну что ж, напишите. Сделайте одолжение.
– Вы ему рассказали о сделках со мною?
– Конечно.
Риккобони в этом не очень уверен.
– Что он вам сказал?
– Что вы умно поступите, если оставите меня в покое, иначе он рассердится больше, чем вы.
Риккобони подскакивает.
– Да ведь не я же искал знакомства с вами, красавица моя.
Он притворяется, будто им овладевает мало-помалу негодование честного человека. Однако, его подвижное воображение рисует ему неприятности, которые может навлечь на него вражда влиятельного депутата. И от непритворного волнения он начинает зюзюкать сильнее.
– У меня совесть чиста. Пусть-ка у меня потребуют отчета. Да, пусть приходит полиция. Книги у меня в порядке…
Он берет с полки пухлой рукою большую черную книгу и потрясает ею на высоте своей головы.
– Пусть все перероют, я ничего не боюсь. Все фамилии станут известны. Да! Я сообщу все фамилии. Что я зарабатываю? Решительно ничего. Шесть процентов на авансируемые мною суммы? Найдите-ка другого коммерсанта, который бы рисковал такими суммами за такой ничтожный процент? Из этого заработка я должен покрывать все свои расходы по конторе, и, когда у меня не хватает денег, я тоже должен их занимать, а с меня берут семь и восемь процентов. Если бы вдруг цена на сахар стала падать, падать и все задатки были поглощены? Кто разорился бы? Риккобони. Все фамилии станут известны. Тогда видно будет, кто такие эти люди, надеющиеся в Париже, что сахар, который всему свету нужен, можно будет продавать когда-нибудь дорого, очень дорого и с каждым днем дороже. Поднимается ли, падает ли цена, сам я ничего не зарабатываю. Я не спекулянт. Я исполняю поручения клиентов. Но только, если я беру очень маленькие задатки и взимаю шесть процентов, между тем как сам плачу семь и восемь, то меня губит моя доброта… Вы об этом не подумали, моя красавица? О том, что, пока я вас оставлял в покое, у меня, может быть, были неприятности из-за вас?…
Под конец его негодование перешло в трогательное разочарование, умиление. Жермэна смотрит на него оторопело, не вполне разбираясь в этой комедии, потому что ей мало знакомы народности Средиземного моря. Она готова допустить, что в самом деле была немного неблагодарна, что у этого Риккобони, под его вульгарностью и крикливостью, таится услужливая душа славного малого.
Вдруг, проходя мимо нее, он останавливается, на миг вонзает в нее взгляд, испускает глубокий вздох и протягивает ей обе свои руки с похожими на колбаски пальцами:
– Помиримся!
Она подает ему правую руку и отводит лицо в сторону, кусая губы, чтобы не рассмеяться. Он хватает эту руку, поднимает ее к своим губам, прикладывается к ней несколько раз с благоговейным видом, делая большие паузы между поцелуями, словно ему всякий раз нужно не меньше десяти секунд, чтобы насладиться столь чудесной милостью.
Она не тронута по-настоящему. Он даже немного смешит ее. Но она не может отрицать, что этот толстый человек умеет воздавать должное женщине, умеет вести себя с женщиной так, как это, по мнению Жермэны, соответствует мужской роли. Гюро, целуя ее руку, не имел бы такого проникновенного вида, ни даже такой непринужденности. Чувствовалось бы, что он озабочен своим достоинством; что торопится, пожалуй, кончить.
Для Жермэны, хотя она об этом никогда не размышляла методически, любовь – это система, организованная природой и цивилизацией вокруг женщины; сеть сил, действия которых, с виду сложные, сводятся к астрономически простым законам. В беседах с людьми она допускала, разумеется, взаимную любовь. Если бы ей пришлось писать диссертацию на эту тему, как некогда, когда она училась в лицее Фенелона, ей было бы нетрудно показать доводами и примерами, что женщина способна любить, во всяком случае, не меньше мужчины. Но сама она в это не верит. Доказательства ее были бы рассудочны. Она по опыту знает, что женщина может относиться к такому мужчине, как Гюро, с восхищением, чувством дружбы, известной преданностью; ощутить, быть может, при виде красивого малого порыв физического аппетита. Но все это чувства, не туманящие разума, а главное – не грозящие вовлечь женщину по отношению к мужчине в ту своего рода планетарную зависимость, страстное тяготение, наблюдать которое в обратном направлении приходится, как будто, гораздо чаще. На женщину, страстно преданную мужчине, она смотрела отчасти как на больную, как на жертву своего рода извращения, во всяком случае как на особу нелепую.
Она доходит до того, что этот толстый зюзюкающий Риккобони, как ни странна ей самой такая мысль, кажется ей более подходящим для роли любовника, чем мужчина вроде Гюро. Чисто физические критерии имеют в этом смысле меньшее значение, чем глубокое призвание, которое сквозит в поведении мужчины, а в поведении маклера есть нечто, оправдывающее его. Вольности, которые он себе позволяет, не слишком приличны, быть может, но естественны. Они требуют с ее стороны бдительности, но не сердят ее, и должны, в конце концов, по космическим законам любви, обернуться к выгоде женщины, на которую направлены.
Риккобони повторяет, не выпуская руки Жермэны:
– Скажите, что надо мне сделать, чтобы мы были друзьями? Чтобы я не мучил вас из-за этих полуторы тысяч франков задатка? Скажите!
Она ограничивается улыбкой.
– Хорошо, я вас не буду больше мучить. Скажите, чего вы хотите еще?
– Вот что: продайте весь этот сахар, чтобы я больше не слышала о нем.
– Отчего вы хотите продать его? Оттого, что вам деньги нужны?
Она это подтверждает кивком головы, как обиженная девочка.
– Господин Гюро к вам невнимателен?… Гм! Я хочу сказать, он допускает, чтобы вы нуждались в деньгах? Вы, такая красавица?
– Речь не о г-не Гюро. Пожалуйста…
– Нет, мы не продадим вашего сахара. Говорю вам, что он поднимется в цене до конца зимы. А если вспыхнет война в одной из этих стран, на востоке или где-нибудь, как это, в конце концов, должно случиться, то вы увидите, что произойдет с сахаром. Это будет головокружительно. Война – это как гроза или промывание кишечника. Она время от времени нужна. После нее все идет лучше.