Утро, ранним-рано. Так поет под черепною крышкой веселый трезвон. Жерфаньон проснулся в начале восьмого часа, когда было еще совсем темно. Хотя он лег поздно, после разговоров с Жалэзом о любви, но сказал себе вдруг: "Я встану".
Ему припомнился сент-этьенский поезд. "Я принял тогда отличное решение по временам видеть мир на рассвете".
Трудно мыться так, чтобы не производить некоторого шума. А в этих ублюдочных комнатах, которые только до высоты двух метров являются комнатами, а выше становятся дортуаром (гроздь комнат, подвешенная к потолку дортуара), малейший шум, едва лишь раздавшись, чудесным образом входит полностью в каждое соседское ухо. По счастью, сон в двадцать лет крепок, как фаянсовая посуда эконома. И, в конце концов, тем хуже для соседских ушей. Вырвать скуфью из неги сна – это милосердный поступок. Это значит дать скуфье возможность поразмыслить о ничтожестве человеческом на исходе этой зябкой ночи, пронизываемой затхлыми запахами и храпом. Тем хуже также для зубрил, до глубокой ночи сидевших над карточками и словарями. Если бы они, вместо этого, беседовали о любви, как Жалэз и Жерфаньон, ночное бдение было бы им не так тягостно, и они бы теперь с удовольствием спрыгнули с постели на коврик, чтобы тоже отдаться приключениям нового дня.
Он чуть было не постучал в дверь к Жалэзу и не сказал ему напрямик: "Представь себе, я иду искать себе хорошенькую девчонку. Ну да, на меня порой находит такой стих. Спозаранку, по-охотничьи. Даю себе зарок не вернуться с носом. Пойдем со мною. Мы будем друг друга вдохновлять; и придавать храбрости друг другу; действовать заодно, если понадобится".
Он готов был это сказать, решился бы на это, потому что вчера вечером Жалэз был совсем не такой, как всегда. Был веселее, легкомысленней. Снисходительней к заурядным житейским явлениям. Ближе к уровню банальных и порядочных людей. Не таким утонченным, особенным. И не так робел перед ним этот славный парень Жерфаньон, которого донимает и мучит его счастливый жребий: быть молодым и быть в Париже.
"Это было бы так хорошо. Мы шли бы теперь вдвоем по этому бульвару. Восхитительны, конечно, поэтические и философские наши прогулки, когда мы в мыслях ворошим небо и землю. Чудесно было гулять с ним в сумерки, когда он рассказывал мне про Элен Сижо. Все тогда поет в душе. Почти не смотришь по сторонам. Улица, струясь рядом, напоминает дорожные мечты. Но разве хуже было бы нам обоим отправиться теперь в путь, как двум товарищам, двум простодушнейшим парням, внезапно решившим покорить двух славных девчонок… О, я не забыл его охлаждающего намека при разговоре о Бодлере… объятья и венки… и кувшины с вином в боскетах у реки… Жаль. Хорошенькие девушки часто ходят парами. Заговорить с ними было бы гораздо удобнее; больше было бы непринужденности. Они толкают друг дружку локтями, хихикают, потому что на них смотрят два молодых человека. Сразу создается менее торжественное, менее компрометирующее положение. Никому не представляется, что к инциденту следует отнестись трагически. Так непосредственна эта атака, что ее нельзя не простить. Нет надобности напускать на себя проникновенный вид, придавать глазам глубокое выражение. Даже возможный отпор переносится без горечи. Общая неудача – тоже предмет веселых разговоров. И кроме того, каждый может способствовать успеху другого: "Скажите вашей подруге, что мой товарищ в нее влюблен"… "Не находите ли вы, что они подходят друг другу?"… Весь церемониал любви облегчается, когда принимает форму товарищеских отношений. Прогулки вчетвером. Обеды в боскетах, вот именно. Ведь и Бодлер не был приказчиком. В боскетах Робинзона, о которых Жалээ говорил мне, как о легендарном приятном месте, вместо того чтобы меня повести туда и научить искусству увлечь хорошенькую парижскую девушку… Он немного загадочен и эгоистичен. И как-то чинен, приподнят. Очевидно, ему не хотелось бы, чтобы я видел, как он не в меру склонен к удовольствиям, прельщающим всякого. Довольно! Я – свинья".
Как вкусен кофе со сливками в кондитерской, что открывается в без четверти восемь, пустившемуся в путь молодому пирату! Как он поощряет дух предприимчивости! Пусть хмурые зубрилы, оставшиеся на другом склоне холма, топят в супницах с цикорием утреннюю бодрость. Здесь возчик пьет белое вино, не спуская глаз с повозки, стоящей перед дверьми. Служащие обжигают себе язык. Официант, поворачивая ручки и рычаги, копошится, как машинист на паровозе, и при шипении пара везет в Париж рано вставших пассажиров.
Что же касается хорошеньких девушек, то вот одна из них. Ни слишком высокая, ни слишком низенькая. Несомненно, стройная. В чем можете вы упрекнуть ее лицо? Жалэза тут нет, и нет поэтому охоты привередничать. С таким ртом, носом, глазами девушка эта, быть может, не красавица – не одна из тех, что никогда не будут твоими, а созданы для кого-то другого, кто красивей, сильнее, богаче тебя, – но она хорошенькая парижская девушка. И настолько любезна, что даже решила быть белокурой.
Она второй раз просит дать ей кренделек. Но занятый ручками и рычагами официант не слышит ее, и корзина с крендельками накренилась, как севшая на мель лодка, в желобе прилавка.
Жерфаньон, пробравшись за спиной посетителя, вытягивает руку, достает корзину и подает ее соседке. А главное – он улыбается. Улыбка у Жерфаньона чарующая; она приоткрывает прекрасные зубы и образует на щеках две ямочки, которые можно заметить сквозь вьющиеся волосы бороды. Обычно он забывает пользоваться ею. Честно ждет необходимости улыбнуться. Не только не сообщает импульса улыбке для того, чтобы она распустилась, но скорее склонен удерживать ее. Он не уверен, что она приятна, и не любит навязываться людям.
На этот раз улыбке не понадобилось импульса. Но все же он говорит себе: "Не стесняйся улыбаться. Приятна ли твоя улыбка или неприятна, ей надо сыграть свою роль. Если она не воспользуется этим случаем, чтобы выйти наружу, то это подлая трусиха".
Улыбка появилась и, право же, возымела чудесное действие. Не только девушка в свою очередь улыбнулась, но видно было, что в ней оставалось еще немного больше улыбки, чем она показала. И она очень похорошела.
Но ей пришлось так долго ждать кренделька, что только немного кофе осталось у нее на донышке стакана, на этом коварно расширенном снаружи, а изнутри суженном донышке, вдобавок занятом сахарной гущей.
– Да ведь у вас нет больше кофе, мадмуазель. Вы так долго ждали кренделька. Позвольте мне… Человек, еще стакан кофе!
И он еще раз улыбается в тот самый момент, когда она готова отказаться. Улыбка извечно обладает свойством, которое физики впоследствии открыли у электрического тока. Едва лишь она появляется на одном лице, как второе лицо, в силу своего рода индукции, озаряется тоже улыбкой, от которой удержаться нет возможности. (Воля в этом случае бессильна и может потерять свой престиж.) Когда индукции подвергается лицо красивой девушки, то возвращаемая им улыбка действует в свою очередь, вызывает отражение, и отсюда возникает бесконечное множество приятных усложнений. Оба лица похожи тогда на те зеркала, которые когда-то ставили в гостиных друг против друга. Как одна и та же люстра повторялась в них без конца, так и начальная улыбка становится двойной перспективой улыбок, иллюминацией, уходящей в бесконечную даль.
Не понадобилось никакого усилия, никакого нового трюка, почти никакой изобретательности в манере произносить шаблонные фразы для того, чтобы Жерфаньон, продолжая путь по бульвару, оказался спутником этой девушки. Чудесная непринужденность. Единственная опасность – искушение ускорить ход событий. Избыток усердия может все испортить. Девушка не обнаружит сразу своего испуга, чтобы не показаться смешною; но, расставшись с тобою, поразмыслит и сегодня вечером не придет на свидание. По счастью, ходьба, бульвар, парижские мосты внушают терпение и облегчают стратегию. Сама собою плетется на их основе канва невинных фраз в приятельском тоне. Другие фразы надо вплетать в подходящих местах.