– Не заметили вы, принимают ли они меры предосторожности, фильтруют ли приходящих?
– Я к этому еще перейду.
– Хорошо. – Кинэт довольно искусно описал атмосферу собрания.
– Вы знаете, как зовут субъекта, который председательствовал?
Кинэт усмехнулся и сделал легкий жест, как человек методический.
– Минуту терпения, уважаемый, если позволите.
Он сказал несколько слов о том, как одеты были люди, к каким социальным категориям они, по-видимому, принадлежали.
Затем представил резюме прений. Так как он об этом думал два дня, то невольные ошибки, обусловленные его незнакомством с политическими кругами, были затушёваны; но, желая придать важность своим данным, он сгущал краски в иных местах. Довольно безобидное собрание приобретало в его описании характер настоящего заговора против существующего строя, с определенными и близкими целями, – заговора, особенно грозного в связи с участием немца Михельса. В общем, тайные организации различных стран стремились сговориться относительно времени ближайшего революционного движения. Немецкий заговорщик, по-видимому, знал из надежного источника, что его правительство готовится вскоре объявить войну Франции. Французские же заговорщики были с ним согласны в том, что надо воспользоваться нашими первыми поражениями, относительно которых Германия не сомневается, и произвести у нас революцию. Для этой цели они намеревались воспользоваться связями в армии и даже в полиции; и установить новые связи.
При словах "в полиции" Марила скептически кашлянул. Кинэт остановил его:
– Погодите, погодите, многоуважаемый.
И вид у него был многозначительный.
Марила, впрочем, не скрывал интереса, с каким слушал этот доклад. Будучи, по-видимому, совершенно убежден в несокрушимом здоровье полиции, он явно относился гораздо подозрительнее к армии. Покуда ему говорили о чисто политических агитаторах, он охотно пожимал бы плечами. Но легче всего было встревожить его, дав ему заподозрить под прикрытием этой агитации происки, более или менее похожие на шпионаж, и за этими марионетками – руку врага. Во-первых, он был патриотом. Главное же – эта сторона вещей представлялась ему мало знакомой областью. Он был в этом отношении настоящим французом: ему трудно было совершенно серьезно смотреть на опасности, в изучении и устранении которых заключалась его профессия. Все, что касалось гражданской безопасности, было в его глазах столь мало таинственно, что ему казалось немного наивным принимать это близко к сердцу. Зато он был убежден, что не только безопасность армии важнее, – такой взгляд еще можно отстаивать, – но что с этой стороны пускаются в ход хитрости, маневры, дьявольская ловкость, не имеющие никакого аналога в поединке с врагами гражданского общежития. По этой части он был почти так же легковерен, как любой обыватель, читающий алармистские газетки. Он знал, конечно, что в контрразведке полиция сотрудничает с офицерами; но ему представлялось, будто на полицию возлагаются легкие поручения или же второстепенные исполнительные функции, тогда как главную борьбу вокруг секретов ведут офицеры-специалисты, в частности – сотрудники второго отделения. Если бы он работал во втором отделении, то ему, несомненно, было бы также трудно относиться совершенно серьезно к шпионским делам и к этой куче жалких субъектов, которые полгода интригуют, чтобы получить у какого-нибудь капрала чертежи вещевого склада.
Во всяком случае, эффект, который Кинэт приберег к концу, произвел на него должное впечатление.
– Как вы сказали? Табачный магазин на улице Алезия? И хозяин – работал у нас? Вы уверены, что не напутали?
Он размышлял, медленно проводя большим и указательным пальцами правой руки вдоль челюстей.
– Совершенно не понимаю, кто бы это был. Не просто ли это один из тех мелких осведомителей, каких у нас так много среди лавочников и которые при случае работают для нас, сохраняя связи с другим лагерем, или даже притворяются людьми другого лагеря и нарассказали там всяких басен, чтобы голыми руками брать этих ребят? А ведь это была бы, право же, недурная выдумка. Если я правильно понял, порядок у них заведен такой, чтобы новообращенные дефилировали перед этим лавочником и чтобы он давал им визу или отказывал в визе? Если это то, что я думаю, то ведь ничего не может быть забавнее такого трюка: заставить всех этих уродов представляться ему на дому! Этот малый умеет упрощать себе работу. Недостает ему только фотографического аппарата.
Он расхохотался во все горло, потом опять призадумался.
– Все-таки это меня поражает. Я бы об этом слышал. После вашего визита мне опять сообщили, что у нас нет никаких материалов о "Социальном Контроле". Я наведу справки. Выяснить этот случай можно будет быстро. Во всяком случае, вы отличились! О, бесспорно. Я о вас поговорю с начальством. Оставьте мне список запомнившихся вам имен.
Кинэт был бы счастливейшим из смертных, если бы в этот миг у него не стояла в мозгу картина одной галереи в глубине каменоломни, с чем-то бесформенным и отталкивающим на земле. Раздражающая картина. Зачем она докучает ему? Если этот человек ему говорит почти с увлечением: "Я о вас поговорю с начальством", то ни на миг не подозревает его, очевидно, в преступлении. И что бы ни произошло начиная с 14 октября в галерее, не на Кинэта падет подозрение, если он будет держать язык за зубами. Так что же ему неприятно?
Да, вот именно потому, что Кинэт очень счастлив, он относится очень требовательно к счастью. Теперь он почти официально принят на службу в полицию. Добился первого поручения и выполнил его блестяще. Он заранее представляет себе, что будет о нем сказано сегодня вечером или завтра где-нибудь в кабинете высшего начальства: "Крайне ценный сотрудник. Исключительная сообразительность и ловкость. И какая ясность в докладах! Нечасто нам попадаются такие люди!" Марила уже обращается с ним как с товарищем, вслух размышляет в его присутствии. Переплетчик теперь чувствует себя как дома в этой маленькой конторе с соломенными стульями. В недалеком будущем он будет вешать свою шляпу на гвоздь в гардеробном шкапу, который покажут ему. Покамест полиция встречает его приветливо, говорит с ним ласково. Это поистине счастье влюбленного. Но чем милее с тобою любимая женщина, тем труднее терпеть, чтобы у нее были от тебя секреты… "Ты говоришь мне не все, что думаешь". И самая злая ссора сменяет сцену нежности.
Кинэт не сможет быть вполне счастлив, пока не будет знать, была ли полиция в галерее, что она там нашла, что думает об этом, почему молчит.
В прошлый раз Mapила переменил тему беседы, и вид у него был подозрительный. Значит, они туда ходили. Или их туда приглашали. Они рассмотрели эту вещь на земле; то, что осталось от нее. Как хорошо было бы поговорить об этом чистосердечно. Кинэт делает усилие, чтобы не воскликнуть: "Послушайте, дорогой мой господин Марила, к чему все эти секреты между нами? Скажите же мне откровенно, что вы там побывали. Расскажите, что там осталось. Скажите, какие предположения возникли у вас. В каком положении следствие? Какие профессиональные соображения побуждали вас – теперь ведь это и моя профессия, в конце концов, и вы должны посвятить меня во все хитрости полиции – не давать об этом писать в газетах?"
Он рисует себе, как очаровательна была бы экскурсия туда с Марила в одно прекрасное зимнее утро. Рабочие, что катят вагонетки, кланялись бы этим двум господам. Кинэта принимали бы, по его красивой бороде, по его плеши, за "главного начальника". Затем они углубились бы в прохладные галереи. Марила говорил бы весело: "Не думал я, что придется мне так скоро здесь очутиться снова. Тут мало что изменилось. Находку эту сделал один каменотес. Я покажу вам ее место". Восхитительный трепет!
Слишком прекрасная мечта!
Он всего лишь находит в себе мужество ввернуть:
– Я буду поддерживать связь с людьми из "Социального Контроля". Эта работа меня, разумеется, интересует. И я понимаю значение, какое она может иметь. Но если бы как-нибудь вы могли меня привлечь к розыску… не знаю, право… к розыску… уголовному… хотя бы для того, чтобы познакомить меня с вашими приемами, трудностями, методами… Мне очень досадно, что мои данные по делу на улице Дайу ни к чему не привели.