В коридорах, а затем в учебной комнате он встречался с Жерфаньоном, оптимистически настроенным и заражавшим его своею бодростью. Вообще за последние два дня или день соседство Жерфаньона влияло на него благотворно. Говорил Жерфаньон не намного больше, чем обычно, и шумным манифестациям не предавался, но от одного его присутствия Жалэз предрасполагался к благоприятному взгляду на жизнь. Правда, близились новогодние каникулы. Жерфаньон собирался провести их отчасти на родине. Но не предвкушение поездки делало его таким веселым, потому что он, по-видимому, не торопился уехать. Хотел остаться в Париже по крайней мере до воскресенья. Жалэзу, который был этим удивлен, он объяснил, что в субботу вечером, 26-го, хочет послушать Жореса на митинге. Жореса он не знал и заранее радовался случаю услышать его в первый раз. Он, может быть, и правду говорил. Но, конечно же, не всю правду.
Жалэз, в свою очередь, решил провести вечер этого дня, вечер сочельника, в "Клозри-де-Лила", где предстояло, с участием Мореаса и Поля Фора, собрание, вероятно более блестящее, чем обычно. Он не вполне был уверен, что будет там хорошо себя чувствовать и долго сидеть, оттого что, ничего еще сам не напечатав и почти ничего не написав, представлял собой совсем незаметную фигуру в этой среде и имел в ней мало знакомств. Но, по складу своего характера, он любил ясно видеть конец перспективы каждого дня. Когда ему предстояло какое-нибудь удовольствие, хотя бы посредственное, – развлечение, встреча с людьми, визит, – оно хорошо влияло на предшествующую часть дня, и воля к жизни у него повышалась. Во время скучной лекции или тоскливого чтения включенных в программу писателей он часто повторял себе: "Сегодня вечером я буду там-то, сделаю то-то ". И если даже его не бог весть что ожидало, всякий раз душа его пронизывалась живительным током.
Таким образом, перспектива этого четверга, 24 декабря, казалась особенно удачной. Ведь после свидания с Жюльетой, бесспорно интересного, что бы ни случилось, этот день не мог уткнуться в пустоту, а должен был закончиться среди оживления хорошего качества.
Он сказал Жерфаньону:
– Не пойдешь ли ты со мною сегодня вечером в "Клоэри"? Там будет, вероятно, интересно. Как бы ни относиться к Мореасу, это – фигура. Не говоря о прочих. Ни даже о пошляках и кретинах. Ты знаешь пошляков академических, но еще не видал литературных, которые гораздо забавнее.
Жерфаньон сперва отказался.
– Я обедаю не в училище, а у дальних родственников.
Но друг его настаивал, и он сказал в конце концов: – Хорошо, если ты согласен меня подождать, то я, вероятно, вырвусь оттуда в одиннадцатом часу.
И они условились, что в без четверти одиннадцать Жалэз будет ждать Жерфаньона на площади Сен-Мишель. Затем им придется только пройти вверх по бульвару. В итоге все складывалось для Жалэза превосходно. Даже его возвращение из "Клозри", в ночь под Рождество, будет ограждено от неожиданных выходок одинокой мысли. Дружеская болтовня закончится только на пороге сна. Жерфаньон еще сказал:
– За это ты должен пойти со мною на митинг в субботу вечером.
– Отчего же не пойти? Я слышал Жореса только раз, и то случайно, несколько минут. С удовольствием пойду.
Жалэз пешком дошел из училища до "скверика с развалиной". Он говорил себе полные бодрости речи: "Нельзя дольше жить, если нарочно все усложнять. Не надо слишком обдумывать свои поступки. Ни слишком утончать свои чувства. В том приключении отчего я страдал? А главное, отчего заставлял ее страдать? Из-за моих бесконечных колебаний; из-за чрезмерного обдумывания. Положение было совсем простое; простейшее из всех человеческих положений. И оно требовало старого, как мир, решения. Мы были молоды; мы любили друг друга. Значит, нам нужно было отдаться любви. В полном смысле слова; значит, включая физиологию. Я был чудаком. В этих вещах желание быть умнее природы – нелепый педантизм. "Кто хочет быть ангелом, становится зверем". Это, в сущности, одно из сильнейших изречений {Изречение Паскаля. (Прим. перев.)}, когда-либо сказанных. И я остался в дураках. Сделал себя очень несчастным, в пользу кого и чего? Жюльета с радостью отдалась бы мне. Не следует воображать себе, будто молодые девушки по природе чисты и будто считают жертвою акт, для которого они чувствуют себя созданными. Жюльета знала отлично, что я жениться не хочу. Не было бы, следовательно, ни малейшего злоупотребления доверием. Девичья честь! Нельзя же смешивать жизнь с общественными условностями. И не надо лицемерить. Не "честь" ее меня останавливала, а нечто, по счастью, более высокое; и более вечное. Глупо совать возвышенное в такие вещи, где ему нечего делать. Нужно согласиться на то, чтобы по жизни твоей пробегали последствия простодушных и ни на что не притязающих поступков. Я был по-своему очень сентиментален. И еще продолжаю слишком сентиментальничать. Эра сентиментализма кончилась. Новый век не сентиментален. Но это не препятствует существованию более высоких форм экзальтации; наоборот. Мне приходится обороняться от нежности, от чар. Мне надо стать жестче. Нахлынувшие на меня воспоминания об Элен Сижо… какой сентиментальной оргии я предался в связи с ними! Слушая меня, Жерфаньон улыбался. Я завидую его моральному здоровью. Он бы не наивничал с Жюльетой. Со мною он не откровенничает. Но я уверен, что со времени приезда в Париж у него было уже несколько похождений и что метафизика его не смущала. Он был гораздо слабее меня отравлен религиозным ядом… И теперь, будь он на моем месте?… О, он бы не медлил. А главное, все были бы в восторге. Ну, разумеется. Поцелуи в губы никогда никого не удовлетворяли. Мне, прошедшему через столько испытаний духовного порядка, нужно было бы проделать курс лечения цинизмом".
Маленький темный призрак на фоне зимней зелени – таково было его первое впечатление. Он рассчитал время так, чтобы прийти за несколько минут до срока. Но она первая явилась на свидание, как и много раз в прошлом.
Немного озадаченный строгостью ее туалета, который показался ему, впрочем, красивым по общей линии, он сразу же стал искать лица, глаз. Это было то же лицо, красивое и нежное, те же черные глаза; но все это проникнуто было такой глубокой печалью, что улыбка, проглянувшая в ее чертах, словно из бездны появилась и не рассеяла этой печали; наоборот, сделала ее патетически явной. Он смог только сказать: "Здравствуй, Жюльета" и нежно сжать ее руку в своих руках. Поцеловать ее не решился. Она смотрела на него без упрека, но с каким-то бездонным удивлением. Ответила:
– Здравствуй, Пьер.
И сжала губы, словно услышать опять это имя, ее голосом произнесенное, было для нее слишком сильным переживанием.
– Ты пришла незадолго до меня? Я не заставил тебя ждать, по крайней мере?
– Нет, нет.
– Не хочешь ли со мною прогуляться немного, как прежде?
– Если хочешь.
– У тебя найдется немного времени?
– Для тебя у меня было время всегда; ты знаешь.
В том, как она его слушала и ему отвечала, сквозило такое же изумление, как вначале, сходное с оторопью пробуждения.
Он спросил, показывая на лежащий перед ними Париж:
– Тебе все равно, в какую сторону пойти?
– Да… Вот в эту, пожалуй.
Они пошли в направлении к тому спокойному кварталу, расположенному между бульваром Морлана и рекой, который сто лет тому назад еще был островом и сохранил с тех пор характер уединения, отдаленности. Несколько самых простых улиц образуют его, он он занят почти весь двумя или тремя казенными зданиями. Но красота местоположения и освещения придают им величавый вид, какого они бы не имели в другом месте. Таким нам рисуется правительственный квартал в каком-нибудь карликовом государстве. На этих чистых и тихих улицах или на террасе, которую образует набережная над рекой, имело бы совершенно естественный вид шествие отряда из двенадцати гвардейцев, идущих на смену караула, в мундирах ярких красок, в треуголках или папахах. Остров Сен-Луи по одну сторону, мог бы сойти за город, а бассейн Арсенала, по другую, – за торговый порт.