Аверкамп обожает это совершенное, красное мясо. Он смотрит, как оно трепещет и кровоточит под ножом. Ни одного местечка, где бы нужно было надавить сильнее или повторно. Сопротивление — легкое, вовремя прекращающееся, как бы заранее вычисленное. Верх — поджаристый, прикрывающий мякоть, точно корка пирога.
Аверкамп ест это мясо, не более горячее, не менее живое, чем его собственная плоть. Для того, чтобы растаять во рту, оно требует от челюстей только той незначительной работы, какая нужна, чтобы они не скучали. И даже хрустящий хлеб дает себя размалывать вместе с мясом для того лишь, чтобы немного повысить сопротивление, поглотить избыток сочности.
Он думает: «Вот эта еда как раз по мне». Такой, как у него, организм принимает ее так охотно, что нельзя представить себе во всем теле ни единой мышцы, железки, отлынивающей от работы. С трудом можно признать, что тут вообще требуется работа. Происходят перемещение, усвоение, перераспределение. Вливаешь в себя совершенно готовую плоть. Простое переливание плоти.
Ни единой крошкой едок не вправе пренебречь. Как бы ни был велик булыжник красного мяса, последний кусок будет разжеван, проглочен с таким же упоением. Когда голод становится любовью, он умеет превращать сытость в своего рода перевозбуждение и полнокровие аппетита.
Аверкамп ощущает, как он улучшается. Да, он становится «лучше» в смысле более широком, нежели этический смысл. Становится умнее (повышается не проницательность, а острота ума); становится энергичнее; а также великодушней.
И его прекрасное самочувствие чуждо жестокости. Даже дух насилия ему не сродни. Оно ближе к миролюбивой радости. Аверкамп ни на миг не предполагает, что когда-нибудь в будущем, при другой цивилизации, любитель мяса с кровью, приравниваемый к преступникам, изучаемый психиатрами, будет прятаться от других людей, чтобы совершать свое преступление, и только при том условии найдет в себе силу совершить его, если вызовет в своем мозгу бредовые образы и сразу разрядит свое нервное напряжение.
Спустя час Аверкамп снова находится на тротуаре Германской улицы, на углу улицы Эно. Он расстается с Вазэмом.
— Живо! Садись в метро и поезжай обратно в контору, — (теперь он Вазэму говорит ты). — Запиши вместе с г-ном Полем в книгу входящих те пять или шесть дел, которые мы разобрали завтракая. И отметь то, о чем мы говорили. А я пойду погляжу на участок на улице Манэн, про который ты мне рассказывал. — Вазэм просит хозяина взять его с собой. Он боится таких проверок. Ему хотелось бы оправдаться на месте, доказать, что его командировка была полезна. Но хозяин желает быть теперь один.
— Ты мне не нужен.
Он удаляется своей решительной, быстрой походкой. Неяркое зимнее солнце мягко и с небольшого расстояния озаряет крутые улицы холмистого квартала. Улицы почти без домов. Безлюдные перспективы. Длинный забор. И выше забора только фонарь. Канализационный люк зияет подле пустынной мостовой. Вдали, на склоне, несколько скучившихся домиков между скелетами деревьев и откосами. Жалкие городские поселки, ждущие завоевателя.
Вот что он любит, вот какой Париж возбуждает его. Впоследствии будут и рестораны на Елисейских полях, и автомобиль, несущийся в сумерках по направлению к Булонскому лесу, — Париж веселящийся. Там видно будет. Теперь же есть Париж растущий («особым образом, заодно со мною»), Париж трудящийся (даже этот завтрак в «Кошон д'Ор» составляет часть труда). Никогда Аверкамп не будет счастливее, чем теперь. Он это знает.
Все силы организма непочаты. Все, извне и внутри, доставляет удовольствие: почва под ногами; зимний воздух на щеках. Великолепное пищеварение. Плотный завтрак постепенно проникает в недра тела, как входит в порт, спокойно и молчаливо, большой корабль между стенками мола. Завтрак со своим грузом вина и кровавого мяса. Месяц будет заключен без убытков. Судя по всему, в январе очистится первая прибыль. Клиент, приходивший в понедельник утром, по-видимому, клюнул надежно на удочку. Где этот участок площадью в семь тысяч триста метров? Сейчас Аверкамп на него наложит свою лапу, — эту большую лапу с золотистой шерстью, играющую сигарой. Где-то визжит пила каменотеса, правильно — как часы, певуче — как птица. При виде парка Бют-Шомон возникает представление о звуках труб, о штурме, о сражении, победеносно взбирающемся на крепостные стены. Неприступный горизонт. Здесь дома смогут поглощать воздух и зелень всеми своими окнами до скончания веков. Семь тысяч триста метров. Этого хватит на пятнадцать домов, выстроенных вокруг свободного пространства прямоугольником, открытым в сторону улицы; или полукругом, как стадо быков у водопоя. «Сквер Аверкампа». Отчего бы и не возникнуть ему? Достаточно будет миллиона для начала.