— Он еврей?
— Наполовину, кажется. Мать у него, говорят, была христианкой. В обществе он не блистает, согласен. Но беседа с ним наедине производит другое впечатление. К тому же у него есть качества, для некоторых ролей ценные: как раз его молчаливость; знание людей; крайняя преданность друзьям, как мне кажется; способность давать дельные советы и принимать большое участие в чужих делах без видимых выгод для себя… Я убедился в этом при довольно серьезных для меня обстоятельствах.
— У него есть одна очень редкая способность, — прибавил Дарну. — Он слушает тебя так, как мало людей умеют по-настоящему слушать, и спустя полгода помнит во всех подробностях то, что ты ему изложил, словно речь шла об его собственных заботах.
— Это для меня неожиданно. И он вам рассказывал интересные вещи о масонстве?
Дарну обменялся взглядом с Лолерком, как бы вместе с ним обдумывая правильный ответ.
— Если угодно. Мне он скорее внушил любопытство. Даже его умолчания, не слишком предумышленные, а обусловленные его характером, его манера говорить: «Да, да. В этом вы тоже разберетесь. Я вас как-нибудь сведу с тем-то», — все это подзадоривает тебя. Вероятно — он играет у масонов роль поворотного круга. Не правда ли, Лолерк?
— Да, пожалуй.
— Получается такое впечатление, будто он направляет людей друг к другу или по определенной колее. Мне легко себе представить государственного деятеля, даже одного из самых видных, который приходит к нему вечерком и спрашивает: «Принять ли мне портфель?» или же «Предложить ли такому-то министерство внутренних дел, финансов?»…
— Ты смеешься? — сказал Кланрикару Лолерк. — Но это действительно происходит в таком роде.
— Это невероятно.
— Напрасно ты так думаешь, — продолжал Дарну. — Я уверен, что когда они между собою говорят: «Ротвейль считает, что…», то это имеет огромный вес. Им, должно быть, известно, что вне самого масонства степенью своей он, быть может, очень дорожит, у него нет никаких честолюбивых замыслов. Во всех кругах нужны такого рода люди. Ясного ума, в доверчивом контакте со всеми, очень осведомленные, знающие изнанку многих дел и тем самым держащие некоторых людей в своих руках, личного честолюбия не имеющие. Таких людей немного. И они, естественно, становятся арбитрами.
— Вроде президента республики.
— Да, в общем, это так!.. В отношении меня он понял, что масонство не может соблазнить меня одной только надеждой на благосклонность инспекции начальных школ и на повышение по службе… Я, впрочем, считаю его вполне способным не обескураживать неофитов, являющихся к нему именно с такими намерениями. Это, вероятно, человек, полагающий, что всякий кандидат хорош, если исключить серьезные пороки. Надо только подыскать для него затем подходящее место. Итак, со мною он говорил о некоем Ланньо… С тобою тоже, Лолерк?
— Да. Но не только о нем.
— Ланьо, говоришь ты?
— Нет, Ланньо.
— Кто же такой этот Ланньо?
— Чрезвычайный авторитет у масонов. Но не в сфере Ротвейля, а в совершенно иной. Они, по-видимому, очень дружны между собою; при строго разграниченных областях компетенции. Они влияют в различных направлениях. Ротвейль, хоть он и лиценциат философии, не парит в сфере чистых идей. Он истый масон, как другой кто-нибудь истый христианин, но предоставляет другим изощрять учение. Его дело, как мне кажется, руководить людьми, внутренней политикой Великого Востока. Ланньо, насколько я мог понять, это их мыслитель или даже богослов. Тот, кто решает догматические споры; кто лучше всех может объяснить глубокий смысл обряда или верховный идеал масонства, по крайней мере, то, что он считает полезным тебе открыть. К нему-то и обращаются братья, для которых орден действительно является церковью, а масонское учение — религией посвященных. Я не знаю даже, высокая ли у него степень. Он держится в стороне от всякой видимой власти, почестей, управления, кухни. Это подобие тех монахов, о которых приходится слышать подчас; они живут в глухом монастыре, без всякого официального сана, но с ними советуется папа, прежде чем разослать энциклику.
— А тебя-то зачем посылал Ротвейль к этому человеку?
— Да, я и вправду очень чужд богословия и даже философии. Он ведь должен был ко мне присмотреться у Сампэйра. А ты, Лолерк?
— Я, как мне кажется, немного напугал его. Помню, как он беспокойно похлопывал себя пальцами по носу, когда я ему говорил некоторые вещи. Он, вероятно, заподозрил во мне карбонария, заговорщика, человека, который вошел бы в братство масонов, надеясь встретить там настоящее тайное общество, революционно настроенное, не отступающее ни перед чем. Вы понимаете, что ему, другу и доверенному лицу политических деятелей, министров, советчику, миротворцу и в своем роде несомненному консерватору, не мог особенно понравиться такой бесноватый, как я.