Слишком прекрасная мечта!
Он всего лишь находит в себе мужество ввернуть:
— Я буду поддерживать связь с людьми из «Социального Контроля». Эта работа меня, разумеется, интересует. И я понимаю значение, какое она может иметь. Но если бы как-нибудь вы могли меня привлечь к розыску… не знаю, право… к розыску… уголовному… хотя бы для того, чтобы познакомить меня с вашими приемами, трудностями, методами… Мне очень досадно, что мои данные по делу на улице Дайу ни к чему не привели.
Марила уклончиво улыбается; впрочем, — доброжелательно. Он встает, как и в прошлый раз. Как и в прошлый раз, дает понять Кинэту, что у него больше нет времени. Говорит:
— Да… если представится случай, я не возражаю. Но вам не стоит разбрасываться. По-моему, вы наскочили на рудную жилу. Вы знаете, что политическое наблюдение — в большом почете. Эта работа тонкая. Даже наружность ваша, манеры помогают вам. Я не уверен, что вам улыбнется удача в уголовном мире.
Уйдя из комиссариата, Кинэт чувствует желание сделать еще что-нибудь. Ему хочется побороть в себе ощущение не провала, конечно, но неполноты. Хочется доказать себе, что его способности продолжают быть к его услугам, что его сила продолжает действовать в различных направлениях. И хочется также убедиться, что его будущее не станет беднее. Теперь, как еще никогда, он желает представлять себе свое будущее амбаром, загруженным обильными припасами. Или, вернее говоря, он похож на огородника, который тогда лишь доволен собою, когда различные его грядки находятся каждая в известной стадии роста, что-нибудь каждая обещает. Если там и сям до сбора овощей еще далеко, — это неважно. Но деморализующе действует увядание или сорная трава, заглушающая хорошие всходы.
Он входит в кафе, устраивается в самом спокойном углу и просит дать ему письменные принадлежности. В бюваре, по счастью, лежат большие листы дешевой бумаги в клетку и тонкие светло-зеленые конверты.
Он разрезает лист пополам, затем пишет следующее письмо мелкими прописными буквами:
«ЛЮБОВЬ МОЯ ФИНЭТА, МНЕ ПОНАДОБИЛСЯ МОИ ПАКЕТ. ТЫ ПОНИМАЕШ МЕНЯ. ПЕРЕДАЙ ЕГО ПОЖАЛУСТА, МОЕМУ АДВОКАТУ. МОИ ВРАГИ БОДРСТВУЮТ. БУДЕМ ТЕРПЕЛИВЫ. ТВОЙ НА ВСЮ ЖИЗНЬ.
Кинэт перечитывает записку. Достаточно ли она длинная? И достаточно ли нежная? Не слишком ли много в ней орфографических ошибок? Единственный подлинный текст, которым продолжает вдохновляться переплетчик, не дает возможности судить о среднем количестве орфографических ошибок у Легедри, оттого что он слишком краток и не содержит ни одной ошибки. Те, на которые только что решился подделыватель, вызваны искусительным и пагубным для художника желанием превзойти природу. Впрочем, это неважно. Софи не заметит их. Что касается прописных букв, то это разумная предосторожность. У Кинэта нет перед глазами образца, и он боится слишком от него отойти, руководясь одною только памятью. Если это удивит ее, он без труда придумает объяснение.
Заклеив конверт и положив его в карман, он вдруг вспоминает о доме 142-бис на улице предместья Сен-Дени. Там он не был уже дней десять.
Отчего бы не заглянуть туда?
Швейцариха дома 142-бис кричит из швейцарской: «Войдите.» Поднимает голову. Видит г-на Дютуа, вежливо ей кланяющегося и как всегда улыбающегося, со шляпой в руке. В другой руке он держит букетик хризантем.
— Здравствуйте, господин Дютуа. Для вас, кажется, нет ничего.
— А как ваше здоровье, многоуважаемая?
Какой изящный человек! Борода не всем идет; но когда она густа, шелковиста и выхолена, то придает мужчине средних лет приятно внушительный вид. Такой гладко полированный череп, на который падают блики от окна, совсем не безобразен. Разве лучше грива из жестких и косматых волос? Этого человека нельзя назвать плешивым. Но воспитанность, природная и благоприобретенная мягкость характера, высокое социальное положение особенно обнаруживаются в голосе.
Женщинам скромного происхождения, но тонких вкусов часто приходится страдать. Редко находят они мужчин, которые их стоят. Двадцатилетняя девушка может встретиться с красивым молодым парнем. И каждый день по коридорам и лестницам дома проходят то рабочий, то артельщик, то контролер с газового завода, у которых наружность недурна. Но никакой утонченности. Руки — грязные, одежда — в пятнах, даже если это не оправдано профессией. Крупное тело дурно пахнет. (Если в швейцарской побывают трое-четверо таких молодцов, один за другим, то в ней остается навязчивый запах.) И зачем всегда эти растянутые или насмешливые интонации? Словно им приятно говорить плохо, преувеличивать свою необразованность и невоспитанность? Есть и такие, что стараются вдруг выразиться изящно, чтобы пустить тебе пыль в глаза. Но как это выходит неуклюже! И еще не успеют они ступить на лестницу, как уже слышишь крепкую их ругань, оттого что нога споткнулась о половичок. А между тем, у этих женщин сердце создано для любви; они даже знают лучше других, какою бы должна быть эта любовь, к которой все себя считают призванными; и они обречены на то, чтобы не знать никаких других объятий, кроме тех, которые им всегда внушают некоторое отвращение.