Отсюда проистекало волнение, ощущение фальшивого положения и беспокойства, с которыми мне не удавалось справиться. А так как внутри нас никогда не прекращаются оборонительные движения, то я пыталась заменить эту смутную оборону каким-нибудь отчетливым опасением, различить угрожающую точку, которую мой разум мог бы уничтожить, чтобы восстановить свой покой.
На первый взгляд, центральным лицом была г-жа Барбленэ. В этом даже нельзя было сомневаться. Она величественно сидела в своем кресле. Всякий, как и я, сел бы именно против нее. Я смотрела на нее, она начала разговор, направляла его, получала мои ответы. Даже свет, в котором мы были замкнуты так тесно, разливался по лицу г-жи Барбленэ, по всей ее полной фигуре так, как будто прежде всего предназначался ей. Остальные, казалось, только образовывали круг, присутствовали при нашей беседе, брали от нее то, что их касается, ждали ее исхода. И все же невольно, как вода, стекающая к впадине, которую она нашла, моя мысль направлялась теперь к старшей дочери. Меня занимало ее темное присутствие слева от меня. В моих поисках мне хотелось нащупывать именно в этом направлении. Именно оттуда, из своего рода прорыва, образуемого в свете телом девушки, я и ожидала чего-то самого важного.
При этом первом посещении разговор сам по себе имел для меня меньше всего значения. Правда, я заметила, что г-жа Барбленэ задала мне несколько вежливых вопросов. Одни в некотором роде должны были служить общему направлению разговора. Другие имели целью проверить, совсем мимоходом, сведения, данные обо мне Мари Лемиез. Занимавшие меня мысли не только не вызывали с моей стороны досадной невнимательности, но дали мне возможность отвечать с хладнокровием, с развязностью, которых у меня могло и не найтись при таких немаловажных обстоятельствах.
Этим я выигрывала в их глазах. Было очевидно, что я не кто-то, кому спасают жизнь, предлагая работу. Сохраняя ровно столько внимания, чтобы не делать глупостей, я держалась естественно и непринужденно, что должно было понравиться г-же Барбленэ и убедить ее в том, что я барышня из общества.
Вопрос о плате был выяснен так осторожно, что, кажется, только мы с г-жой Барбленэ и заметили это. Удачный поворот фразы позволил нам понять, что мы согласны остановиться на тарифе Мари Лемиез.
Когда мы установили день и час первого урока, я поднялась. Г-жа Барбленэ медленно встала и сказала мне, что состояние ее здоровья принуждает ее соразмерять свои движения и лишает ее возможности проводить меня до дверей. Итак, я подумала о здоровье г-жи Барбленэ. Я заметила, что в довольно подробном облике г-жи Барбленэ, образовавшемся во мне за время нашей беседы, болезни вовсе не было отведено места. Я не могла удержаться, чтобы не выразить своего изумления по поводу ее нездоровья, но таким образом, что она могла счесть это за комплимент своему цветущему виду.
Г. Барбленэ захотел лично меня сопровождать при переходе через рельсы.
Когда мы вышли за дверь и попали на свежий воздух, я спросила себя, довольна я или нет. У меня был выбор. Радость и грусть как бы находились в моем распоряжении, друг возле друга. Радость была понятной. Но почему же грусть? Может быть, просто потому, что в течение нескольких часов я была слишком возбуждена, слишком напряжена. Однако она не была похожа на усталость. Я узнаю усталость по вкусу притупленной жизни, а также по равнодушию ко всему, что касается будущего. «Покончить!» — вот вздох, вырывающийся у усталости. Напротив, грусть свою я ощущала бдительной, светлой, как взгляд моряка, который заметил что-то на горизонте. А к радости мне не хотелось присматриваться ближе, я боялась прийти к убеждению, что она лишена оснований. По-видимому, она не имела отношения к моему сегодняшнему успеху. Она не являлась продолжением возбуждения, охватившего меня пять или шесть часов тому назад.
Когда мы перешагнули первые рельсы, что-то во мне кричало, что было бы хорошо больше сюда не возвращаться, навсегда повернуться спиной к этому дому. Что-то внутри меня взывало к моей трусости. Прислушиваясь к этому хотя бы одну секунду, я уже чувствовала себя менее озабоченной, менее обремененной и снова совсем молодой, словно груз лет, скопившийся у меня на плечах, внезапно соскальзывал с них.