Все, чего мог Жерфаньон, не обольщаясь, ждать от этого вечера, сводилось к тому, чтобы его не постигло чрезмерное разочарование. Вообще в жизни есть целая категория эпизодов, по значению весьма различных, но имеющих ту общую черту, что они ценны не столько сами по себе, сколько в качестве проверки какой-нибудь нашей мечты. Они как бы воспроизводят на языке действительности воображаемый эпизод. Мы прислушиваемся не столько к их собственному звучанию, сколько к их ассонансу или диссонансу с этим внутренним образцом. Когда в них есть что-нибудь неожиданное для нас, мы им за это не благодарны, хотя это неожиданное могло бы нас, пожалуй, очаровать, если бы мы сохранили свободу суждения.
Вот почему им так трудно нас удовлетворить. (К этой категории, особенно для женщин, относится брачная ночь.)
Жерфаньон, по счастью, не был в этом отношении маниакально чувствителен. Не принадлежал к числу тех, кто возмущается малейшей прихотью действительности, ее манерой внезапно сделать то, что ей нравится, ее небрежным отношением к приличиям или к единству впечатления, ее простодушной непоследовательностью. В общем, он любил действительность. Он знал, что мечты поставлены в значительно лучшие условия. Прежде всего, они прячут в рукав подробности. А подробности-то нас всегда и коробят, и скрыть их никак не может эта бедная действительность.
В угоду ей Жерфаньон соглашался закрывать глаза в известные моменты. Нет надобности ни любой ценой спасать мир условностей, ни бояться правды. Но когда мы находимся в приятной обстановке, созданной для того, чтобы наслаждаться, а не рассуждать, то проницательность совсем неуместна. Она нам портит хорошие минуты и не учит нас ничему такому, чего бы мы, в сущности, уже не знали. (Врач, сидящий за столом перед красивой женщиной, не будет же так глуп, чтобы изучать ее эпидерму, констатируя разрывы капиллярных сосудов и закупорку сальных желез.)
Вот почему Жерфаньон ухитрился приятно провести вечер. С самого начала он как бы дал зазвучать в своей душе непритязательно поэтической музыке, и ее волны, ритурнели, томные репризы поддерживали это единство впечатления, по части которого действительность как раз не очень ловка. Инциденты, слова ложились на эти волны и приятно покачивались на них, как листья на реке, и не одна вульгарность скромно в них тонула.
Жанна была девушкой то резвой, то задумчивой. Несколько минут проболтав порывисто и весело, с перескоками от мысли к мысли, она вдруг умолкала, изображала чуть ли не грусть на лице, смотрела на Жерфаньона широко раскрытыми синими глазами, словно задавалась самыми серьезными вопросами относительно его характера или своей судьбы. Тогда обнаруживались на ее лице тонкие, чувствительные, нервные черты, на которые уже зарилось горе, как хищная птица высматривает издали, с древесных ветвей, наилучшую добычу.
Впрочем, когда в этот же момент Жерфаньон начинал смотреть ей в глаза, меланхолическая мина у нее иногда переходила в улыбку, потом в смех. И Жанна выдерживала его взгляд с вызывающим видом, показывая ему кончик языка.
Аппетит у нее был небольшой. Читать меню, разбирать некоторые редкие названия блюд или такие, буквы которых мел раздавил на грифельной доске, было для нее большим развлечением, чем еда. Особенно ей были по вкусу острые закуски, креветки и ракушки. Салат с крутыми яйцами ее восхищал, и достаточно было прибавить к нему кусок лангуста или краба, чтобы ей показалось, будто достигнут предел в этого рода удовольствиях. Мяса она вообще не любила. В таких блюдах, как заяц по-охотничьи или почки в мадере, ее заинтересовывала только пикантность приправы.
Жерфаньону удалось ее уговорить выпить две-три рюмки вина. Она к вину не привыкла и объявила под конец, что у нее кружится голова. «Вы хотите меня напоить! Милостивый государь, вы хотите меня напоить!» — сказала она театральным тоном. «Вино мне… прежде всего, это для мужчин!.. Кофе — вот это так, кофе!..» Впрочем, последствия мнимого опьянения выразились только в том, что у нее слегка раскраснелось лицо, нежнее стали синие глаза и голова легче стала склоняться на плечо к Жерфаньону. Речи ее свободнее не сделались.
Правда, Жерфаньон ее не вызывал на откровенность. Наоборот, удерживал от нее. В этот вечер, по крайней мере, ему совсем не хотелось знать, почему дядя Этьен бросил тетку, живущую на улице Крульбарб. Он желал иметь дело только с Жанной. Ее родни он не приглашал, ее прошлого — тоже. Все эти втируши успеют навязать ему свое присутствие.
Охотнее он прослушал несколько эпизодов из жизни мастерской, которые она рассказывала довольно забавно… (Жалэз предвидел и эти эпизоды. Вот черт!..) Если пропускать мимо ушей подробности, не слишком стараться разобрать, что к чему («Тогда она ей говорит», «тогда та ей говорит…») и в чем заключаются взаимные обиды старшей мастерицы и мадмуазель Альмы, то все это жужжание звучит по-женски и по-детски, словно доносясь, как и другие шумы, из недр Парижа. Это — один из ароматов местности, одна из вестей с горизонта, один из тридцати двух секторов компасной картушки, — сектор, окрашенный в самый приятный цвет.