После всех этих блужданий она решила, что все-таки самый простой исход — обратиться к Гюро. Она ему не очень солгала, сказав, что одна из ее лучших подруг находится в большом затруднении и что ей, Жермэне, хотелось бы выручить ее. Полторы тысячи франков будут скоро возвращены. (На этот счет у Жермэны не было никаких сомнений. Перепродажа двадцати восьми тысяч кило была не за горами и должна была снабдить ее крупными деньгами.)
Гюро слушал ее в сильном смущении. Он в это время как раз упрекал себя в том, что еще не посвятил Жермэну в стоические решения, которые принял в ночь бессонницы. Теперь представился для этого случай. Но случай плохой. Он тоже подумал, что умнее всего будет как можно меньше удалиться от истины. Уже раньше он рассказал Жермэне о преобразовании газеты, о весьма значительной роли, которую ему предстояло в ней играть; о политических выгодах, которых он от этой роли ждал; но ни словом не обмолвился о своем договоре с Саммеко. К этой теме он теперь вернулся.
— Ты ведь понимаешь, что такое расширение газеты неосуществимо без крупных затрат; и что не всегда легко проверить источник денег, когда речь идет о газете.
Она вспомнила слова Жака Авойе. Сказала:
— Может быть, это нефтепромышленники приступили к исполнению своего плана?
Он выдержал взгляд Жермэны.
— Признаться… У меня есть основания опасаться этого. Или, вернее, я думаю, что Жак Авойе нарочно драматизировал положение вещей. Акции газеты, по-видимому, попали в их руки, отчасти, случайно. Они попытались этим воспользоваться. Прежде всего, чтобы меня запугать. Пусть так. Но это им не удалось… Затем они решили эксплуатировать предприятие ради него самого. И поскольку оно теперь представляет собою известную, пусть и небольшую ценность в их портфеле, они предпочитают, чтобы ценность эта возрастала, а не подвергалась риску… Вот и все. Впрочем, они не показываются на поверхности. И направление газеты, как мне кажется, интересует их мало. Если меня просят принять в ней большее участие, то просто потому, что при новой постановке дела не считают Трелара способным справиться с ним единолично. Никаких других загадок нет в их плане. Он прибавил:
— Очень мне неприятно то, что эта сделка, совершенно случайная с их стороны и весьма заурядная сама по себе, подозрительна в смысле совпадения с моим вмешательством, тоже случайным, в нефтяные дела…
— О, я всегда думала, что твой молодой чиновник подстроил тебе ловушку за чей-то счет…
— Да нет же, нет!.. Во всяком случае, трудно будет кому-нибудь утверждать, что я дал себя соблазнить. Ведь моя угроза запросом возымела то действие, какого я желал: новый акциз, ударивший по нефтепромышленникам. Кайо ввел его именно по этой причине… И я уверен, кстати сказать, что это только усилило уважение ко мне нефтепромышленников и страх передо мною.
Говоря это, он чувствовал себя почти совершенно искренним. Прежде всего, он повиновался свойственному нам стремлению рисовать прошлое в самом для нас удобном свете, (помогающем нам не презирать себя, сохранять вкус к жизни и веру в себя; а отношение человека к самому себе остается для него важнейшим из всех его отношений). Далее, политический деятель так привык заламывать цену и громко кричать, чтобы добиться малого, что предложенный министром акциз мог показаться более чем почтенным результатом энергично проведенной кампании. Все остальное тоже можно было отстаивать без труда. Гюро даже не был раздосадован тем, что Жермэна вынудила его все это сказать. Истина во многих отношениях представляет собою словесный продукт. Едва лишь какая-либо система фактов очень усложняется (что поминутно случается в человеческой деятельности), нет формулы, способной верно передать ее. Все зависит тогда от тезисов. А поэтому первый же тезис, который не валится с ног, служит выражением истины и остается ее общепринятой версией, пока ему не противопоставляется другой тезис, более связный и правдоподобный. Гюро в своем объяснении установил относительно недавнего своего прошлого тезис, не слишком противоречивший фактам, так что можно было им удовольствоваться. (Не будем ждать от делового человека той добросовестности мышления, которая изводит, например, Жалээа.) Отныне такова была «историческая» истина; даже в глазах Гюро. Едва ли она могла натолкнуться на возражения, так как одному «историку» для опровержения тезиса другого историка нужно знать факты, по меньшей мере, не хуже этого последнего. Но кто же по данному вопросу знал факты лучше, чем Гюро? Саммеко, быть может. Но Саммеко был «историком» того же лагеря. Его тезис, если бы Саммеко пришлось когда-нибудь его формулировать, во многом подтвердил бы тезис Гюро. Это был бы тезис «той же школы». Он продолжал:
— Тем не менее, для меня отсюда вытекают известные моральные обязательства, которые должна понять такая умница и культурная женщина, как ты, дорогая. Я, кажется, могу сказать, что всегда был педантично опрятен в денежном отношении. Ты можешь это засвидетельствовать. Мне надо быть теперь выше подозрений, как еще никогда. Моя связь с тобою всем известна. Я не только ее не стыжусь, но ею горжусь. Но ты понимаешь опасность. Людям, стремящимся меня погубить, было бы так легко сблизить факты: я продался нефтепромышленникам, чтобы оплатить роскошества моей любовницы; и деньги, текущие у нее сквозь пальцы, поступают непосредственно из кассы синдиката.
— Но, милый мой, знаешь ли ты, сколько я от тебя получила за этот месяц?
— Не знаю. — Впрочем, да, я уверен, что очень мало.
— Триста франков! Включая счет, по которому ты заплатил.
— Ну, представь же себе, что я чуть было не попросил тебя даже от этого отказаться, хотя бы временно, чтобы клевете нельзя было уцепиться решительно ни за что. Пусть-ка у меня найдут другие статьи расхода… Но я согласен, что это была бы несколько ребяческая предусмотрительность. Ты могла бы усмотреть в этом неделикатность по отношению к тебе. Не будем же об этом говорить. Но ты понимаешь, как неосторожно было бы с твоей стороны дать взаймы подруге полторы тысячи франков. Весь Париж говорил бы завтра, что ты не знаешь, куда деньги девать; что ты раздаешь их направо и налево… Это было бы для меня катастрофой.
Жермэна была достаточно умна, чтобы понять доводы, которые ей представил Гюро. Но она считала их несколько наивными, трусливыми. Для точной их оценки ей надо было бы уловить важнейшие из них: не предосторожность по отношению к среде, а потребность внутренней компенсации; стремление возместить моральное ослабление в одном пункте усилением стойкости в другом. Но она этого не улавливала и немного дулась на него.
Прежде чем поискать помощи с другой стороны, она решила посмотреть, проявит ли Риккобони новые признаки нетерпения. Прошло пятнадцать, двадцать дней. Она уже начинала думать, что инцидент исчерпан, когда получила третье письмо, приглашавшее ее в контору чуть ли не в тоне приказания.
Ее первой реакцией была мысль: «Он смеется надо мною. Пусть ждет. Ни за что не пойду». Под вечер, однако, так как она не переставала думать об этом письме, ее сопротивление ослабело и, очень недовольная собою, она начала одеваться.
В этот момент, на улице де ла Бом, Саммеко входил в холостяцкую квартиру, которую только что обставил, и, держа ключи в руке, папиросу во рту, с удовлетворением осматривался в ней.
XII
ХОЛОСТЯЦКАЯ КВАРТИРА САММЕКО И КОНТОРА РИККОБОНИ
На этот раз Саммеко спокоен.
«Прошлый раз я вел себя, пожалуй, как лавочник или школьник. Мне надо было понять, что для „совершенно светской“ женщины гостиница — это всегда дурной тон. Правда, это не была гостиница. Там можно вообще жить. Но такой дом мог показаться еще более подозрительным. Очевидный промах. Психологический недосмотр. И я ухитрился бы даже навлечь на себя подозрение в скупости. Это было бы верхом неловкости, когда имеешь дело с женой Шансене. Мне следовало подумать о том, как это происходит в романах, у беллетристов хорошего тона. У Аллори, например. Правда, я никогда не мог дочитать ни одной из его книжек. И, кроме того, никакой там нет определенности. У Бурже, насколько я помню, всегда описывается холостяцкая квартира. Меня оправдывает его устарелость. Все так быстро прогрессирует. Мы живем в эпоху автомобиля, аэроплана. Люди все чаще путешествуют. Молодая современная женщина привыкла к гостиницам и не может чувствовать себя в них неуютно. Правда, Мари… я хотел сказать, что она не слишком современная женщина. А это неверно. Ее обстановка. Литературные вкусы. Но у нее есть незатронутые уголки. Уголки провинциальные или девические. Впрочем, я это обожаю. Она не из снобизма отказалась прошлый раз войти: из страха. Скорее, она могла потом уж обдумать положение, решить, что все-таки я человек не безупречного воспитания. Это досадно; тем более, что ее, а не моей фамилии предшествует частица „де“. Будь она просто „мадам Шансене“, а я „де Саммеко“, как бы это изменило вопрос! Пусть бы даже мое „де“ досталось мне от римского папы. Она могла также подумать, что мои похождения с женщинами, если у меня уже были похождения, происходили в не слишком изысканном обществе. Это еще неприятнее. Вот в таких случаях следовало бы иметь возможность советоваться с друзьями по клубу. Но как на это решиться? Женщины бы друг с другом советовались. Впрочем, не будем об этом думать… Когда она сейчас войдет сюда, ее впечатление изменится». -