Женщины были, правда, и в его среде, и даже очень близко, на скамьях этой же аудитории, звучавшей голосом Оноре (скучным и принаряженным, как воскресный голос). Некоторые из них были недурны собою. Одна или две были на шаг от красоты. Но какая-то робость удерживала их на краю этой бездны. Или, вернее, подобно тому, как сернистый газ мешает начаться брожению вина в чане, воздух Сорбонны, газ эрудиции препятствовал всякому излучению женственности, и Жерфаньон оставался незатронутым, как ни стремился выйти из равновесия.
«Будь Жалэз лишен других ресурсов, не обратился ли бы он в сторону этих милых девушек? О, нет! Прежде всего, из простой осторожности Коле меня предостерегал от румынок. Но это и вообще правильно. Брак защелкнулся бы немедленно, как мышеловка. Всего глупее, что люди думают, видя, как мы толпой выходим из Сорбонны: „В этом возрасте студенты и студентки, должно быть, не скучают вместе“. В сущности это интересный вопрос. Прохожие в принципе правы. Очень легко представить себе, что эта ватага молодых людей и девушек пользуется возможностями свободой мысли, которая должна их отличать, для того, чтобы несколько лет предаваться удовольствиям, тайным излишествам, бесподобной жизни, до того решительного поворота, который готовит им судьба. Виноваты в этом девушки: у них слишком много утилитарных задних мыслей. Женщины только впоследствии становятся бескорыстными в любви, когда дело их сделано и есть достаточно душевного спокойствия для того, чтобы наставлять мужу рога. Они вроде готовящихся к кандидатским экзаменам, которые думают: в настоящее время, увы, я не читаю поэтов, я их комментирую. Но как я буду вознагражден впоследствии, когда смогу читать их, не думая о конкурсе!.. Но только они забывают потом вознаградить себя. Женщины забывают об этом реже.
Надо мне будет обо всем этом поговорить с Жалэзом. И узнать также, как вел бы он себя на моем месте у Сен-Папулей. Жанна де Сен-Папуль недурна. Там она меня оставляет равнодушным. Но будь она здесь, на одной из этих скамей, мне кажется, я был бы немного влюблен в нее. Это не слишком логично. Меня возбуждает эта воображаемая трансплантация. Что делал бы Жалэз на улице Вано? Вероятно, ничего. Прежде всего, ему была бы противна предустановленность ситуации. Я согласен с ним в том, что одна из унизительных черт любви — возникать при условиях, которые кажутся любому дураку подходящими для ее возникновения. Детерминизм для рыб. Однако, в стремлении к свободе выбора Жалэз не дошел бы до любви к m-lle Бернардине. Представляю себе, как бросилась бы к нему в объятья m-lle Бернардина. Ужас какой! Жалэзу, пожалуй, представилось бы пикантным ухаживать за Жанной чисто духовным, почти неуловимым образом, влюбить ее в себя; это не мешало бы ему предаваться в другом месте любви положительной и сладострастной, а такая любовь у него наверное есть. Нет, я противен себе самому. Я — презренный провинциал».
Едва лишь Оноре произнес последнюю фразу, Жерфаньон проворно спустился между скамьями к двери, пробежал по коридору, по двору, через ворота, словно пробиваясь сквозь полные опасных испарений места и стремясь на свежий воздух.
Во всех лавках зажжены огни. Фонари вдоль улицы загораются один за другим, на подъеме бульвара — попарно. Жерфаньон не знает, в какую сторону его влечет. Но знает, что он не в училище возвращается.
Он бросается в толпу с увлечением, точно хочет сразу же ощутить ее контакт, ухватиться за приключения, которые она в себе катит. Он в том настроении, среднем между гневом и бодрым пылом, которое делает все проблематичным, удивляется всему, требует от всего обоснованности и правомерности; забывает то, что как будто известно; ни с чем не примиряется. Такое настроение, овладевая народом, совершает революции.
Он говорит себе, что здесь много женщин. Говорит это себе свежо и сильно; и ему не смешна банальность этого наблюдения. Много женщин, и среди них много молодых. Зрелость других не мешает им быть соблазнительными. Соблазн не тот, но все-таки соблазн. Глаза, груди, бедра. Чудесное колебание крупов. Иногда тяжелая качка; медленное круговое движение; мысль о наслаждении, вызванном тяжестью, зарыванием, раздавленностью. Иногда двойное качание маятника; более живой и лукавый ритм более нежной плоти. Обещание предприимчивого, изобретательного наслаждения, которое доводит нервы, не давая им ослабеть, до яркого пламени, сжигающего их.
Каждый миг проходит женщина, которую, пожалуй, было бы хорошо покинуть уже через час, но взять которую было бы упоительно.
Такое множество женщин только в зоне тротуара, освещаемой окнами одного магазина. И весь бульвар струится такою же толпой. Затем мосты; пути в центр. Еще больше народу и женщин; и в более ярком освещении они еще лучше видны. Даже на улочке отдаленного квартала: какая-нибудь одна женщина, быть может, стучит каблуками по пустынному асфальту, и к ней было бы легко подойти.
Хотя от свежести этого зимнего вечера у них должны зябнуть ноги, молодые женщины сидят на террасах кафе. В киоске, освещенном керосиновой лампой, цветочница, которой нет еще тридцати. Сквозь двери обувного магазина видны стройные молодые продавщицы в черных передниках.
Все эти женщины свободно ходят взад и вперед, садятся, встают, проходят мимо тебя. Их не запирают. Не сажают на цепь. Многие из них даже гуляют без провожатых. Они останавливаются перед витринами, когда им вздумается; идут дальше. Никто их не сторожит. Никто тебе не запрещает к ним приближаться.
Ни одна из этих женщин не принадлежит ему. Ни одна из всех женщин этого огромного города. Вплоть до фортификаций. Вплоть до отдаленнейших пригородов. Ни одна не принадлежала ему хотя бы один час.
Он бродит, как пришедший издалека чернорабочий, который ни корки хлеба не заработал с той минуты, как находится в Париже, и с дрожащими губами, сжав кулаки, прикидывает, какими запасами провизии переполнен город. В конце концов над голодом одерживает верх негодование или ярость.
Каждая из этих женщин — чья-то, находится в чьем-то владении. Какой-то мужчина имеет право целовать ее повсюду, обнимать, прижимаясь грудью к груди, скользить рукою за блузу, расстегивать пуговицы, крючки, развязывать ленты. В самом деле, нет ни одной среди них еще свободной, еще ожидающей. Это было бы слишком прекрасно. Париж не может дать женщине «ждать». Очевидно, что все они уже разобраны; что взяты были «сразу»; что, когда ни приди, опоздаешь всегда. Невероятно, чтобы хоть одной не представилось случая, оттого что случай непрерывно бомбардирует их, как смерч. Если оставалась еще невзятой одна красивая женщина в Париже, то это было вчера. Всегда — вчера. Ужасный край, где все срывается прежде, чем успело созреть, где, по самому определению, каждое место «уже занято».
Чтобы иметь одну из этих женщин, надо ее отнять. Но тот, кому она принадлежит, красивее тебя, привлекательнее с какой-нибудь стороны, богаче. Или же он умеет грозить. Женщина боится его. Или же на нее зарятся многие другие, между которыми был бы для нее свободен выбор, пожелай она переменить мужчину. Почему бы ты понадобился ей. Если чудесным образом еще есть в этой толпе одна свободная и ожидающая, и никому не давшая слова, никем не преследуемая и тем не менее соблазнительная женщина, то как это узнать?
Жерфаньон думает о жалком жребии животных. О мнимом изобилии природы. О хищнике, три дня блуждающем в лесу и не находящем ничего. Добычи всегда мало, потому что и другие хищники голодны. Любовь еще подчинена закону леса. Париж для молодого человека, нуждающегося в любви, — это лес. Добыча как будто несметна и ясно различима. Но это уже захваченная, уже съеденная добыча.