Несколько минут Жерфаньон купается с горькой усладой в этой ванне кристально ясного мышления. «Ясно мыслить и терзаться похотью, — думает он с сарказмом, — вот привилегия развитого человека».
Но чего хочет он, в сущности? Он очень затруднился бы на это ответить. Он хочет слишком многого; хочет всего. Легко твоему рассудку забавляться игрою ясного мышления, когда проголодавшийся и наивный малый, каким ты все-таки остаешься, продолжает желать всего. Он хочет прежде всего страстную, неутомимую, умелую любовницу, которая бы его насытила и даже больше, — изнурила, истощила, чтобы затем он мог, по крайней мере, несколько дней вкушать отдых от усталости и удовлетворение от возможности не думать о своем поле (или думать о нем, как о триумфаторе, а значит думать все время. То и другое трудно примирить, но противоречие его не останавливает, и поставить себе целью он готов ту или другую из этих радостей). Он хочет также нежную девушку, совсем нетронутую, которая не знала любви до него, только при его посредстве узнает ее и, наконец, соскальзывает в сладострастие с полузажмуренными глазами, даже не замечая, что она покинула край девичьих грез и сентиментальных восторгов. Он хочет восемнадцатилетнюю Элен Сижо, которая осталась такою же чистой, но женственность которой безотчетно для нее созрела и от одного поцелуя падает к нему в руки, как персик. И чтобы при этом душа у нее была беззаветная, думающая только об экстазе мгновения, не помешанная на вечных клятвах. А кроме того, не мешало бы ей быть образованным товарищем, способным среди объятий высказаться об искренности Жан Жака или плотности стихов Бодлера и пойти с ним в Лувр, чтобы проверить одухотворенность «Паломников в Эммаусе». (Там они могли бы встретить Жалэза и обсуждать втроем все эти вещи.) Только бы, конечно, ничего в ней не напоминало синего чулка, не отдавало лекциями Оноре; только бы ничего не привело Жерфаньона к браку интеллигентов. Он дорожит независимостью на неопределенный срок, потому что дорожит мечтой о величии. Его долг пред своей судьбою — оставаться свободным борцом, которому в утро борьбы ни с кем не надо прощаться. И хотел бы он также — кто же ему запретит? — женщину порочную, с богатым, как у статуи, телом, которую бы не отпугивали извращенные игры любви и с которой бы можно было иногда проверять бредовые грезы человечества. В промежутках совершенно забывались бы эти игры, как забывается какой-нибудь чудовищный сон. Он даже решился бы, и это свидетельствует о его покладистости, отведать некоторые из этих услад в публичных домах с блудницами античного стиля, для которых вознаграждение, когда они предаются своему искусству, играет не большую роль, чем для трагической актрисы или музыканта.
Внезапно — поднял ли он случайно глаза на окно, из которого свет сочился сквозь полуоткрытые ставни в переулке, куда он забрел? издалека ли к нему этот образ донесся? — он видит перед собою комнату. И все упрощается. Все движения мысли уступают место этому видению. И он страдает.
Это какая-то комната, сведенная к своим полуотвлеченным чертам. Печь; кровать; стул подле кровати; освещение без источника света. Двойные шторы опущены, и толстые их складки светятся глянцем неопределенной окраски — глянцем светлых и бархатистых материй. Посреди комнаты стоит женщина, уже полуголая; и вокруг нее суетится любовник. Он становится на колени; распускает тесемки; целует каждый появляющийся клочок нагого тела. Он дошел до того состояния, когда похоть, уверившись, наконец, в очень близком утолении, радостно поднимается до пароксизма.
Жерфаньон озирается беглым взглядом, словно какой-то примешавшийся к воздуху ток навеял на него это видение. В кварталах, где он бродит, есть в этот миг тысяча таких комнат с этими опущенными шторами и этими любовниками. Надо мириться с мыслью, что есть много тысяч таких комнат и что ни в одной из них тебя нет. Какой-то фосфор носится вокруг тебя в пространстве и делает его горьким и едким. А тот продолжает развязывать узлы и покрывать поцелуями грудь, плечи. Каждый твой шаг, каждый стук твоего сердца наталкивается на волну наслаждения. Ты должен говорить себе, что тот не унимается. С каждым твоим шагом совлекается немного больше ткани, раздается еще один поцелуй. Но ты отказываешься смотреть. Нет у тебя другого спасения, как вперить взгляд в этот красный свет вывески на зеленоватом срезе стены в конце улицы. Тебя, быть может, разбирает охота убить этого человека. Но тебе нельзя его ненавидеть. Нельзя тебе его осуждать. Ты видел, гуляя с товарищем, Южные госпитали. Восточный госпиталь, по ту сторону канала, в том квартале цвета серы. Хвала многим тысячам комнат, откуда исходит достаточно сладострастия для того, чтобы преградить дорогу шквалу этих стонов. А тот в каждое мгновение переходит к новой ласке, и в каждое мгновение развязывает ту же ленту, повторяет ту же ласку, потому что и сам повторяется много тысяч раз. Он воспроизводится в каждой комнате. В каждой из многих тысяч комнат набухает и зреет акт любви. Хвала человеческой плоти, вознаграждающей себя за гниение. К чему думать о гниении? На всем горизонте, видном отсюда, есть только живая, свежая, цветуще божественная плоть. Акт любви много тысяч раз приближается к своему расцвету. Но и в самом богатом саду не может быть двух одновременно распускающихся роз. Тот человек ни в одной другой комнате не развязывает той же ленты, не упивается той же лаской, не проходит через ту же стадию наслаждения. Если бы роз в саду было достаточно много, идущему по аллеям передавался бы трепет распускающейся розы каждую секунду. Хвала парижскому времени, которое отбивают не маятники часов, не пульсация приливов и отливов, не страшные судороги смерти, но расцвет многих тысяч комнат. Есть интервалы более длинные, выжидательные; внезапно ряд острых, друг на друга бегущих мгновений. Это не механическое, не славное время дремоты и часового маятника. Оно регистрируется обрывающимся дыханием и остриями кинжалов. Чужие спазмы тебя передергивают вдруг… Если это будет каждый день повторяться, остается только покончить с собою или сойти с ума.
XVI
ВЕЧЕР В СОЦИАЛЬНОМ КОНТРОЛЕ
Выйдя с Кинэтом из трамвайного вагона, Луи Эстрашар описал с ним прежде всего круг около большого блока домов. Заметив удивление на лице у переплетчика, когда они вернулись к тому же месту, откуда пошли, он сказал ему, добродушно смеясь:
— Это маленький фокус. В ваше время он не практиковался?
Кинэт чуть было не ответил «да». Но решил, что хитрее будет лесть:
— Нет, признаться. И нельзя отрицать, что он очень остроумен. И очень прост.
Эстрашар сиял. Пройдя дальше несколько сот шагов, он сказал шепотом:
— Вы видите там писуар? Войдите-ка в него. А я пойду дальше. Если за нами идет филер, вы это заметите, потому ли, что он за мной увяжется, или потому, что будет колебаться из-за вашей остановки. Чем-нибудь он выдаст себя.
— Вот этот прием я знаю, — сказал Кинэт.
— Отлично. Так идите же. Я буду ждать вас на ближайшем углу.
Когда они опять сошлись и переплетчик доложил, что ничего подозрительно не заметил, Эстрашар сказал ему, все еще вполголоса:
— Заметьте, я уверен, что сегодня вечером мы ничем не рискуем. Но это не так уж затруднительно. И эту привычку надо усвоить себе. Отчасти как на военной службе. Все фокусы со сменой караула, часовыми, паролями только потому действуют в момент опасности, что их привыкли практиковать в мирное время.
Он прибавил сентенциозно:
— У нас все соблюдается строго. В этом наша сила.
Не доходя до парка, он замедлил шаги, взял за руку Кинэта и сказал гораздо более серьезным тоном, чем то соответствовало словам:
— Войдем в эту лавочку, я куплю табаку.
— Не лучше ли мне остаться на улице, чтобы понаблюдать…
— Нет, напротив. Войдем.
Это был небольшой табачный магазин. Хозяин, лет сорока, приземистый, с живыми глазами, но вообще заурядной наружности, занят был с покупателем, продавал ему марки. Эстрашар, пропустив Кинэта вперед, кивнул хозяину и облокотился на прилавок с краю. Кинэт находился прямо против конторки и был хорошо освещен. Отрывая лист с марками по линии проколов, хозяин поглядывал на Кинэта поверх плеча покупателя.