– Женаты?
– Пока что нет.
Стало темнеть, пришлось включить фары. Встречные машины сильно слепили глаза, чувствовалась усталость, до Парижа еще триста километров.
– Послушайте, Света, может, остановимся где-нибудь, перекусим, у меня во рту маковой росинки не было с утра, – предложил я. Она улыбнулась своими слегка полными губами, обнажив ряд белых ровных зубов, и кивнула головой в знак согласия.
Остановились напротив ресторана с индейским тотемом во дворе, из красного кирпича и с большой афишей с ковбоем, который утверждал, что они специализированы на «мясо-гриль».
Официант заботливо проводил нас до самого столика, не забыв спросить, будем ли мы брать аперитив. Я попросил меню, и мы сели. Она была хороша собой. Свет от красной лампы в кружевном абажуре падал на лицо, смягчая и без того красивые черты лица, отчего они стали еще более выразительнее, что-то загадочное было в этой женщине, она как бы притягивала тебя к себе, и в то же время чувствовалась дистанция, которую нельзя было переходить. Проста в обращении, не лукавила, не кокетничала, не было той фальши, что мы встречаем часто в людях. Официант принес меню, не забыв поинтересоваться, все ли в порядке.
– Выбирайте, – предложил я ей, – вы любите стейк?
– Мне как-то неудобно, – прошептала она, – вы так много сделали для меня, я вам очень благодарна.
– Да бросьте, Светлана, о чем вы? Мне кажется, любой более-менее порядочный человек поступил бы так же. Выбирайте ростбиф, советую, он очень хорош здесь.
Подняв руку, я подозвал официанта, сделал заказ – салат, мясо, картошку фри и бутылку «Бургонского». За ужином мы рассказывали друг другу смешные истории о детстве, о работе, людях и много разной чепухи, которую никогда не упомнишь, порой несли полнейший вздор. Ее щеки порозовели от вина, и глаза заблестели детским задором, я не удержался и накрыл ее бледную руку на столе своей, почти не отдавая себе отчета, что я делаю, и к моему великому удивлению, она ее не отдернула, а пристально взглянула мне в глаза, словно хотела убедиться в моей искренности, и замолчала. Стало как-то неловко, и я убрал руку. Мы замолчали, она смотрела в окно, за которым шел ливень, то усиливаясь, то утихая, порывы ветра пригибали вниз деревья, разыгравшаяся стихия вперемежку с дождем крупными каплями била в запотевшее окно. Здесь, в тепле и уюте, между нами что-то происходило таинственное, готовое вылиться в безудержный всплеск эмоций с желаньем. Наше затянувшееся молчание прервал официант, предложив нам десерт. Я заказал мороженного и немного рома.
– Эдуард, вы много пьете, вы не забыли, что нам еще предстоит дорога? – спросила она, нервно перебирая тонкими пальцами воротник кофточки.
– Нет, конечно, не забыл, но продолжим наш путь завтра, а сегодня переночуем в гостинице, рядом, за рестораном.
Она снова стала сосредоточенно смотреть в окно, казалось, она меня не слышит, ее лицо опять стало грустным. Я продолжал смотреть на нее и любоваться, так она мне нравилась в тот вечер. Вновь объявился официант с маленькой коробочкой, где был счет, я расплатился, оставив мелочь на чай. Резкий порывистый ветер хлестнул нам в лицо дождем и запахом сырости, стихия не унималась, было холодно, она прижалась ко мне, и я почувствовал ее всем своим существом, мы быстро шли в сторону гостиницы. Высокая женщина в очках с толстыми стеклами долго рассматривала мои бумаги и потом спросила, на сколько дней будем брать номер.
– На одну ночь, два разных номера, – попросил я.
– Один номер, на одну ночь, – перебила меня Света. Я посмотрел с изумлением на нее.
– Так сколько номеров? – переспросила метрдотель, глядя на нас исподлобья.
– Один, конечно, – не растерявшись, подхватил я.
– То два, то один, никогда не поймешь вас, молодых, – с понимающей улыбкой произнесла она, пристально посмотрев на нас поверх очков.
Это был долгий поцелуй, очень долгий, от которого кружится голова и шар земной начинает крутиться вспять, от прикосновения ее упругих грудей у меня перехватывало дыхание. Шелковая сорочка, что оказалась под жакетом, сама соскользнула на пол, остальное поддавалось с трудом. Она прошептала: – Не надо, не спеши, – и стала сама раздеваться. Мы обнялись, и через мгновение гостиничная кровать прогнулась под тяжестью наших тел, а потом заскрипела на всю ночь, всю ночь напролет. Не помню, спали ли мы в эту ночь вообще, наверное нет, но то, как утром были счастливы до бесконечности, знали только мы и кровать. Неизвестно еще, сколько бы времени мы провалялись в кровати, если бы не горничная, которая пришла убирать.
Любовь она такая, злая, вспыхнет искрой, а потом разгорится пламенем с жаром и ей все равно, где, когда, почему. А когда придет время уходить, она не уйдет бесследно, сразу и навсегда, она еще долго будет тлеть в душе твоей угольками сизыми, то вспыхивая, то погаснув, от воспоминаний, которые находят на тебя.