Итак, ты не желаешь простить меня за то, что оказался здесь, хотя тут тебе определенно лучше, чем в тюремной больнице? Это прекрасная, дорогая лечебница, в ней ты можешь прогуляться по саду, здесь о тебе заботится знаменитый врач, он вылечит тебя, если излечение осуществимо, что вряд ли, но вдруг…
Да поговори же ты со мной! Ответь мне! Или ты онемел? — Эмар вскочил и прокричал это в бесстрастное лицо воспитанника. Галье размахивал руками, увещевал, умолял.
Затем смахнул со лба пот. «Я сам схожу с ума, — подумал он. — Видно же, что бедный мальчик витает где-то далеко».
Эмар вышел в коридор и позвал санитара.
— Прощай, Бертран. Кто знает, увидимся ли мы вновь.
Бертран, больше не взглянув на дядюшку, покорно позволил отвести себя наверх.
Эмар постучался в кабинет Дюма. Доктор с улыбкой приветствовал его.
— Входите, месье Галье. Располагайтесь. Выпейте со мной стаканчик портвейна.
Эмар был счастлив для разнообразия посидеть и поговорить с нормальным человеком. Доктор Дюма действительно казался добрым и умным, с ним было по-настоящему легко.
— Как там ваш племянник, месье Галье?
Эмар пригубил портвейн и печально ответил:
— Боюсь, его состояние оставляет желать лучшего. — Он покачал головой и вздохнул.
— Что поделаешь, — сказал врач, — сами понимаете, такие случаи чертовски тяжело лечить. Необходимо подавить животную сторону пациентов, мешающую им наслаждаться жизнью. Они же, в свою очередь, начинают злиться на весь мир, мрачнеют или смеются над вами, стоит лишь отвернуться… Позвольте-ка наполнить ваш стакан.
После нескольких стаканчиков портвейна Эмар размяк.
— Меня чрезвычайно беспокоит, нет, ранит в самое сердце то, что он не желает даже поговорить со мной. И почему он не отвечает на мои письма?
— Ох, месье Галье, с этим нужно просто смириться. Благодарности и среди здоровых не сыщешь. На меня он и вовсе волком смотрит. Однако вы сами понимаете, сколько сил и заботы мы здесь вкладываем в своих подопечных. Какую жизнь ведем — забываем о себе, жертвуем всем, стремясь облегчить страдания…
— Дорогой мой доктор, вам надо гордиться своим благороднейшим занятием. Избавлять тем или иным способом мир от зла… К слову сказать, я скоро приму сан.
— Неужели? — поразился доктор, но мгновенно поправился: — Тогда позвольте мне вас поздравить. Могу ли я поднять бокал за ваше будущее? Нет ничего лучше пути священнослужителя. Сам я не из породы наглецов-медиков, бесстыдно поносящих Церковь. Будучи ученым, я стараюсь смотреть на все без предубеждения, а как человек, исследующий души, я не сомневаюсь в истинном могуществе религии.
Эмар был польщен. Он столько времени тайно лелеял подобные мысли. Неужели он может довериться доктору Дюма?
— Мне вот что интересно. Конечно, я знаю, что перед вашими пациентами, если они того пожелают, служат мессу, но насколько… упорядоченно вы пытаетесь открыть их сердца Богу? Ну, к примеру, вы учите их молиться?
— Вам, месье, удалось затронуть одну из волнующих меня тем. Я медленно, но верно работаю над этим.
— В былые дни я сам пренебрегал делами духовными, — продолжал Эмар, — но ужасы последнего года убедили меня в необходимости вернуться к простой вере наших предков, к тому, что в нынешней премудрости и гордыне нашей зовется грубыми предрассудками.
Доктор Дюма понимающе кивнул и наполнил стаканы.
— Мне хочется кое о чем вас спросить, — обратился к нему Эмар.
— Пожалуйста.
— Вы внимательно наблюдаете за моим племянником?
— Откуда сомнения, месье?
— Я спрашиваю это не в порядке критики, — поспешил заверить Эмар, — но вам, конечно, известно, что он долгие годы находился под моим попечением.
— Да.
— Вы когда-нибудь видели, как он меняется?
— Меняется? О чем вы?
— Превращается в волка.
— В волка?
— Ну да. Вы же, безусловно, поняли, что он страдает ликантропией?
— Определенно, но ликантропия — это только название психического заболевания.
— Простите, однако это настоящее превращение.
— Оставьте, месье Галье. Ваш племянник просто находится в плену самообмана. Надеюсь, вы не пытаетесь меня убедить в обратном? Видите ли, его заболевание довольно распространено. Я, честно говоря, изучал его. Перевернул кипы свидетельств, оставшихся после средневековых судов над оборотнями. И все они подтверждают одно: никому и никогда не доводилось увидеть вервольфа собственными глазами, в то время как обвиняемые признавались, что лишь чувствовали себя волками.