Стоило последнему экзамену счастливо отойти в лимб прошлого, как настал ад кромешный. Юнцы бесновались на улицах, но умудренные длительным опытом горожане успели позакрывать лавки и магазины. Кафе подавали еду и напитки в худшей своей посуде, а счета за разбитые тарелки выставляли такие, будто то был севрский фарфор.
Вечером один слегка нетрезвый молодой человек, с которым Бертран и Жак успели подружиться, предложил им отправиться в некое известное ему заведение.
Жак с удовольствием схватился за мысль, ибо более свободные нравы в бедняцкой части деревни не могли не оставить на нем следа.
Но Бертран воспротивился. Нет, ни за что.
Жак поддразнил его:
— Испугался?
А приятель пошутил:
— Официант, стакан теплого молока для младенчика.
Бертран серьезно ответил:
— Не в этом дело. Мне нездоровится. Плохо спал ночью.
— Ты один такой, что ли? Нам всем было не до сна.
— По-моему, ко мне возвращаются мигрени. — Он на самом деле чувствовал странный застой в крови и напряжение, которыми обычно сопровождались ночные кошмары.
Жак хлопнул его по спине.
— Вот тебе и лечение! Тебе его долго не хватало. Une petite femme…[53]
Товарищ принялся декламировать озорное стихотвореньице, двусмысленное и оттого еще более пикантное:
— Ну, бывай, Бертран, — попрощался Жак, — и не забудь надеть шарфик, не то простуду подхватишь! Gaudeant bene nati!
Издевка оказалась слишком ядовитой. Бертран поднялся и сердито бросил:
— Я иду с вами.
Товарищи подхватили его под руки и повели по улице, дружно распевая. Бертран тоже поддался бесшабашному веселью. Он пел во весь голос, перекрикивая друзей.
Дом, в который они направлялись, стоял в тихом переулке. Им открыла невысокая, но статная женщина и, после довольно холодного приветствия, проводила юношей в крошечную гостиную. Вдоль стены были расставлены позолоченные стульчики. Маленькое и тоже покрытое позолотой пианино притулилось в углу. Украшением комнатки, тускло освещенной мерцающими газовыми рожками, служили несколько картин, и на всех, на диванах или около фонтанов, возлежали в окружении черных рабов толстые голые женщины. Однако в углу вдруг обнаружилось отдельно висящее изображение Марии Магдалины, омывающей ноги Христу. Перед ним горела лампада из темно-рубинового стекла.
В комнату вошли три девушки. Некрасивые и безрадостные. Все они были в грубых темных платьях. Одна из них, самая некрасивая, носила очки в толстой оправе. Жак и его друг Рауль сразу подскочили к девицам посимпатичнее, а Бертран подошел к близорукой, после чего они, вместе с остальными, закружились в польке, которую наигрывала севшая за позолоченное пианино мадам.
Танец закончился, настроение немного поднялось. Девушки обмахивали блестящие от испарины лица платками. Мадам удалилась за шампанским. Рауль сначала пропел одну безумно уморительную песенку, потом завел другую.
Бертран, чья кровь была разожжена танцами и пением, добавил к прежде выпитому вину шампанского.
Мадам осторожно намекнула, что час поздний. Открыла дверь и указала на лестницу вверх.
Бертран остался наедине с девицей. На него вдруг навалилась ужасная усталость. Он едва держался на ногах. Нервы не выдерживали напряжения. Ему хотелось поскорее покончить с прелюдией, более того, хотелось быстрее завершить все дело.
Девица с усмешкой посматривала на него. Она привыкла к застенчивым юнцам. И обычно атаковала их поддразниванием.
— Месье, должно быть, очень скромен, — заговорила она, — если намерен заняться любовью в одежде.
После этого Бертран принялся расстегивать сюртук.
— Знаете, — неожиданно остановила она его, — сначала напишите что-нибудь приятное в мой альбом. — Она достала увесистую тетрадь.
Он открыл ее и с удивлением увидел имя Виктора Гюго — размашистый и цветистый росчерк под грязным стишком.
На следующей странице он обнаружил неумелый и непристойный рисунок, а под ним автограф — Орас Верне[55].
На следующей странице красовался сонет, подписанный: «Tout a vous, Адольф Тьер»[56].
56
«Всецело Ваш» (