Его руки тисками сомкнулись вокруг ее тела. Боль вспышкой пронзила Софи, но она почувствовала небывалое возбуждение, точно из самого ее нутра выпустили птицу и та неистово и оглушительно запела. И тогда тело Софи наконец растворилось. Стало трудно дышать.
Они по-прежнему стояли у кровати.
— Мне больно, — проговорила она. Он мгновенно отпустил ее. Софи посмотрела ему в глаза. Сначала в один, потом в другой. Она искала в них объяснения только что пережитой радости. Но видела лишь необыкновенные, огромные, темные глаза под густыми бровями, неуместные на таком мальчишеском лице.
Она была благодарна ему. И пыталась как-то выразить эту благодарность. Но что она могла сказать? Что сделать? Они опять сели на постель и взялись за руки.
— Какие у тебя длинные ногти! — воскликнула она.
— Не смотри на них, они уродливы.
— Не говори так. Никакие они не уродливые, а очень красивые и блестящие. Но почему такие большие?
— Потому что… — начал он и запнулся. — Это у меня… болезнь.
— Болезнь?
— Да.
— Чем ты болеешь?
Он чуть не бросился ей в ноги и не выложил все начистоту. Но сдержался и попробовал сменить тему.
— Она называется онихогрифоз[96], — сказал он.
— Онихо… Как?
— Онихогрифоз, — повторил Бертран.
Софи звонко рассмеялась.
— Запиши это слово для меня.
— Давай-ка лучше на твои ногти полюбуемся, — предложил он. — Похожи на гладкие драгоценные камни. — Он поднес их ко рту и поцеловал. Ощутил соблазн прикусить кончики ее пальцев зубами, что сразу и сделал, но нежно.
Однако ей все равно было больно. Она хотела вскрикнуть и отдернуть руку, но не стала. Разве это не способ выразить ему свою благодарность?
— Кусай их, если хочется, — принялась настаивать она, а когда он замешкался, спросила: — Не хочешь?
Он вспомнил, что испытал подобное в детстве, когда рассказал маме про боль в паху и она решила посмотреть.
Бертран поборол свой стыд и ответил:
— Хочу. — Но желание уже пропало. — В другой раз, — добавил он.
— В следующий раз, то есть завтра, — уточнила она. И встала. — Ох, так поздно! В столовую я сегодня не успею.
Короткий зимний день сменился холодными серыми сумерками. Бертран с девушкой поспешили на улицу, чтобы найти для нее извозчика.
Дома Софи ждал Барраль. Тетя Луиза тоже была там и молчала, всем своим видом выказывая крайнее негодование.
Мать сразу принялась бранить дочь. Однако Барраль почувствовал такое облегчение, что только и смог сказать:
— Слава Богу, вы в безопасности. Слава Богу.
— Ты где была? — спросила мадам де Блюменберг. — Мы все сошли с ума от беспокойства, весь дом из-за тебя переполошился.
— Я просто гуляла, — беспечно ответила Софи и отправилась к себе в комнату.
После ужина они остались с Барралем наедине.
— Я так волновался, — признался он. — Думал, в вас попал вражеский снаряд и поклялся отомстить проклятым германским гуннам.
Она улыбнулась.
— Милый Барраль.
И во второй раз за время его длительного ухаживания положила свою ладонь на руку офицера.
Глубоко тронутый, он сжал ее пальцы и заговорил дрожащим, искренним голосом:
— Дорогая, что вы думаете о моем письме? Вам не показалось, что я был излишне дерзок?
— Почему же, нет, — неуверенно ответила она. Он неверно истолковал причину ее смущения. — С чего бы мне считать вас дерзким?
— Значит, я могу? Могу? — едва не вскричал он.
— Что, Барраль?!
— Вы позволите мне… То есть… могу ли я… вас поцеловать?
Она опять улыбнулась. Он казался ей глупым мальчишкой.
— Конечно, можете, — тихо сказала она.
Он взял ее лицо в свои руки и посмотрел ей в глаза.
— Милейшая моя Софи. — Его голос срывался. Ей же было просто любопытно, что случится дальше. Он нежно коснулся своими губами ее прекрасных губ, чью девственную чистоту так боялся осквернить. Ничего особенного не случилось. Птица не выпорхнула и не оглушила Софи своим пением. Тело не напряглось, как пружина, и не собиралось распадаться на части. Пустота. Его поцелуй напоминал разбавленное сахарной водичкой теплое молоко, которым нянюшка потчевала ее на ночь.
Барраль ушел домой, и там из-под его пера родилось самое страстное послание из всех им написанных. Он вложил в него всю душу. Тысячу раз извинился, признался в дюжине ребяческих грешков, из-за которых считал свои губы недостойными ее чистого поцелуя. Сможет ли она когда-нибудь простить его за то, что он скрыл от нее свое жалкое прошлое, захочет ли простить? Он всеми святыми клялся, что с тех пор, как два года назад впервые увидел ее, оставался непорочным, как новорожденный, и навсегда останется таковым.