– Да поезжай уже.
– Поеду. Теперь уже совсем скоро.
Мы жили в побеленном доме рядом с мединой — старым городом. Первый этаж занимала другая семья, но вход у нас был отдельный – мы поднимались к себе по пожарной лестнице. Нам принадлежали верхние два этажа и терраса на крыше с видом на море. Моя мачеха обычно сушила там белье, и отца это ужасно бесило: «Как мне приводить сюда людей, зная, что придется сажать их между мокрыми рубашками?»
Я никогда ничего не имел против этой женщины – ну, кроме, конечно, того, что она была мне неродной. Только это и ее привычка постоянно повторять собственные слова. Стоило ей услышать какую-то новость или додуматься до какой-то мысли, у нее в голове будто что-то заклинивало, и она больше не могла остановиться. Однажды январским утром она заявила: «Во всех наших бедах виноваты арабы из Залива. А хуже всех – саудовцы». В сентябре она все еще пережевывала ту же самую мысль – словно ее только что озарило.
Посреди террасы возвышался тайфор — журнальный столик, застеленный огненно-красной скатертью с круглыми блестяшками, сверкавшими на солнце. На нем стояла коробка сигарет, а рядом – цветные стаканы для чая. Время от времени отец приглашал на крышу знакомых мужчин в надежде, что те согласятся вложить деньги в его предприятие; пока он открывал очередную бутылку виски из личных запасов, те любовались видом на море. Отец предлагал выпивку гостям, и на лице его в тот момент появлялась такая плотоядная ухмылочка, что от одного взгляда на него мне становилось тошно. В городе была целая куча мест, где продавали алкоголь. Сперва казалось, будто ты пришел в обычный магазин, но очень скоро все становилось ясно. На витринах лежал один-единственный тип товара – бумажные салфетки, кошачья еда или что-то в этом духе. Любой местный знал, что на одних только салфетках магазину не выжить, другое дело – продажа алкоголя из-под прилавка. Пройти чуть вглубь, и за платочками «Клинекс» наконец показывался островок бутылок «Джонни Уокер» и «Гленморанджи», снизу обставленный импортным лагером и марокканским вином.
Когда отец сказал мне идти заниматься, я спустился в свою комнату, укромно спрятанную в задней части дома, и сел за учебники. В колледже я изучал экономику, хотя, конечно, «изучал» – слишком громко сказано. Я достаточно неплохо закончил среднюю школу, да, но это только потому, что мне всегда давались языки. Я выучил французский благодаря своей родной матери, которая была наполовину француженкой. Ее отец родился в семье франко-алжирских колонистов, тех самых, что осели в Алжире порядка ста лет назад и еще тогда получили прозвище pieds noirs, то есть «черноногие», – за то, что всегда носили обувь из блестящей кожи. Среди колонистов было принято заключать браки с такими же колонистами, и обязательно французами, но по приезде в Оран мой дед внезапно увлекся местной девушкой. Вскоре они поженились, хотя и не очень ясно, по какому именно обычаю. После свадьбы они переехали сначала в Марокко, а затем в Париж, где в начале пятидесятых и родилась моя мать Ханан. На месте им, конечно, не сиделось, но я не знал почему. Может, они решили, что оставаться в Алжире – слишком опасно. Идея назвать дочь арабским именем принадлежала моему деду-французу – видимо, так он надеялся угодить жене-алжирке, когда понял, что в Париже они застряли надолго. Согласно словарю, имя «Ханан» обозначает «милость» или «милосердие» – может, так он пытался проявить уважение к ее культуре.
Мать моя выросла в Париже, и, возможно, там бы ей и следовало остаться. Тем не менее в возрасте тридцати с небольшим она приехала в Марокко, чтобы навестить двоюродных сестер, и здесь, в силу печального стечения обстоятельств, познакомилась с неудачливым бизнесменом по имени Малик Зафар и вышла за него замуж. В 1986 году он стал моим отцом.
Она умерла, когда мне было десять. Или, может быть, девять. Тогда я даже не представлял себе, насколько серьезно она болела. Как-то раз перед уходом в школу я попрощался с ней и пожелал, чтобы к вечеру от ее «простуды» не осталось и следа. Она к тому моменту уже заметно похудела и разговаривала с трудом. Позже мне сообщили, что она лечилась от рака пищевода, хотя я толком не понимал, что это значило. В наследство мне достался французский язык.
Некоторое время я ходил в танжерскую американскую школу. Занятия там шли на английском, а девочки одевались по западной моде. Каждый день нас учили классическому арабскому языку. Скоро, однако, выяснилось, что бизнесмену-неудачнику, вроде моего отца, такое образование не по карману, поэтому меня отправили в обычную школу в районе Виль-Нувель. Там я постоянно отвлекался и очень скоро забросил всякое чтение, из-за чего потом лишь чудом сумел попасть в колледж.